Что случилось с андреем курбским. Князь Курбский: предатель или герой. За предательство заплатили близкие

Беги, предатель! В ходе учений группы специального назначения зачастую получали задачи, которые выполнить, ведя только поиск или наблюдение, весьма затруднительно. Кроме того, у настоящего спецназовца склонность к авантюрам в крови. Поэтому группы частенько действовали,

Положение Курбского в нашей истории совершенно исключительно. Его неувядаемая на протяжении столетий слава целиком покоится на бегстве в Литву и том высоком значении при дворе Грозного, которое он приписал сам себе, то есть на предательстве и лжи (или, говоря мягче, вымысле). Два предосудительных поступка, моральный и интеллектуальный, обеспечили ему репутацию видного исторического деятеля ХУI века, борца с тиранией, защитника святой свободы. Между тем можно смело утверждать, не боясь погрешить против истины, что, не вступи Грозный в переписку с Курбским, последний сегодня привлекал бы наше внимание не больше, чем любой другой воевода, принимавший участие в покорении Казани и Ливонской войне.

Сколь жалок, рок кому судил
Искать в стране чужой покрова.
К.Ф. Рылеев. Курбский

Андрей Михайлович Курбский происходил из ярославских князей, возводящих свое происхождение к Мономаху. Ярославское княжеское гнездо делилось на сорок родов. Первый известный Курбский - князь Ceмен Иванович, числившийся в боярах у Ивана III, - получил свою фамилию от родовой вотчины Курба (под Ярославлем).

Курба, ярославская вотчина князей Курбских

На московской службе Курбские занимали видные места: начальствовали в ратях или сидели вoeвoдaми в крупных городах. Их наследственными чертами были храбрость и несколько суровое благочестие. Грозный дoбавляет к этому еще неприязнь к московским государям и наклонность к измене, обвиняя отца князя Андрея в нaмeрении отравить Василия III, а деда по матери, Тучкова, в том, что он по смерти Глинской «многие надменные слова изрече».

Курбский обошел эти обвинения молчанием, но, судя по тому, что он называет династию Калиты «кровопивственным родом», приписывать самому князю Андрею избыток верноподданнических чувств было бы, вероятно, неблагоразумно.

О всей первой половине жизни Курбского, относящейся к его пребыванию в России, мы располагаем крайне скудными, отрывочными сведениями. Год его рождения (1528) известен только по собственному указанию Курб¬ского, что в последнем казанском походе ему было двадцать четыре года. Г де и как он провел молодость, остается загадкой. Впервые его имя упоминается в разрядных книгах под 1549 годом, когда он в звании стольника сопутствует Ивану под стены Казани.

Вместе с тем мы вряд ли ошибемся, утверждая, что Kypбский смолоду был чрезвычайно восприимчив к гуманистическим веяниям эпохи. В его походном шатре книга занимала почетное место рядом с саблей. Без сомнения, с самых ранних лет он обнаружил особое дарование и склонность к книжному учению. Но отечественные учителя не могли удовлетворить его тяги к образованию.

Курбский передает следующий случай: однажды ему понадобилось отыскать человека, знающего церковнославянский язык, но монахи, представители тогдашней учености, «отрекошася... от того достохвального дела». Русский монах того времени и мог выучить только монаха, но не человека образованного в широком смысле этого слова; духовная литература при всей ее значимости все же давала одностороннее направление образованию.

Между тем, если Курбский чем-то и выделяется среди своих современников, так это именно своим интересом к светскому, научному знанию; точнее, этот его интерес был следствием влечения к западной культуре вообще. Ему по везло: он встретился с единственным подлинным представителем тогдашней образованности в Москве - Греком.

Ученый монах оказал на него огромное влияние -нравственное и умственное. Называя его «превозлюбленным учителем», Курбский дорожил каждым его словом, каждым наставлением - это видно, например, из постоянной симпатии князя к идеалам нестяжательства (которые, впрочем, и усвоены им были идеально, без всякого применения к практической жизни). Умственное влияние было гораздо значительнее - вероятно, именно Максим Грек внушил ему мысль об исключительной важности переводов.

Курбский отдался переводческому делу всей душой. Остро чувствуя, что его современники «гладом духовным тают», не дотягивают до истинной образованности, он считал главной культурной задачей переводить на славянский язык тех «великих восточных учителей», которые еще не были известны pycскому книжнику. Заниматься этим в России Курбский не имел времени, «понеже беспрестанно обращахся и лета из нурях за повелением царевым»; но в Литве, на досуге, изучил латынь и принялся за перевод античных писателей.

Благодаря усвоенной в общении с Греком широте взглядов, он отнюдь не считал, подобно большинству своих современников, языческую мудрость бесовским мудрствованием; «естественная философия» Аристотеля была для него образцовым произведением мысли, «роду человеческому наипаче зело потребнейшим».

К западной культуре он относился без присущего москвичу недоверия, более того -с по чтением, ибо в Европе «человецы обретаются не токмо в грамматических и риторских, но и в диалектических и философических учениях искусные». Впрочем, преувеличивать образованность и литературные таланты Курбского не стоит: в науке он был последователем Аристотеля, а не Коперника, а в литературе остался полемистом, причем далеко не блестящим.

Возможно, обоюдная страсть к книжной учености в какой-то мере способствовала сближению Грозного и Курбского.

Основные моменты жизни князя Андрея до 1560 гoда таковы. В 1550 году он получил поместья под Москвой в числе тысячи «лучших дворян», то есть был облечен доверием Ивана. Под Казанью он доказал свое мужество, хотя назвать его героем взятия Казани было бы преувеличением: он не участвовал в самом штyрме, а отличился при разгроме выбежавших из города татар. Летописцы и не упоминают его в числе воевод, чьими усилиями был взят город.

Иван впоследствии издевался над заслугами, которые приписывал себе Курбский в казанском походе, и ехидно спрашивал: «Победы же пресветлые и одоление преславное, когда сотворил еси? Егда убо послахоти тебя в Казань (после взятия города. - С. Ц.) непослушных нам повинити (усмирить восставшее местное население. -С. Ц.), ты же... неповинных к нам привел еси, измену на них возложа» . Оценка царя, конечно, тоже далеко не беспристрастна.

Полагаю, что роль Курбского в казанском походе состояла в том, что он просто честно выполнил свой воинский долг, подобно тысячам других воевод и paтников, не попавших на страницы летописи.

Во время болезни царя в 1553 году Курбского, скорее всего, не было в Москве: его имени нет ни в числе присягнувших бояр, ни в числе мятежников, хотя, возможно, это объясняется тогдашним незначительным положением Курбского (боярский чин он получил лишь три года спустя). Во всяком случае, сам он свое участие в заговоре отрицал, правда, не по причине преданности Ивану, а потому, что считал Андреевичаникудышным государем.

К царю Курбский, кажется, никогда не был особенно близок и не удостаивался его личной дружбы. Во всех его писаниях чувствуется неприязнь к Ивану, даже когда он говорит о «беспорочном» периоде его правления; в политическом отношении царь для него - необходимое зло, с которым можно мириться, пока он говорит с голоса «избранной рады»; в человеческом - это опасный зверь, терпимый в людском обществе только в наморднике и подлежащий ежедневной строжайшей дрессировке.

Этот лишенный всякого сочувствия взгляд на Ивана сделал из Курбского по жизненного адвоката Сильвестра и Адашева. Все их поступки по отношению к Ивану были заранее им оправданы. Напомню об отношении Курбского к чудесам, будто бы явленным Сильвестром царю во время московского пожара 1547 года. В послании к царю он не допускает и тени сомнeния в сверхъестественных способностях Сильвестра: «Ласкатели твои, - пишет князь, - клеветали на оного пресвитера, будто бы он тебя устрашал не истинными, но льстивыми (ложными. - С. Ц.) видениями».

Но в «Истории о царе Московском», написанной для друзей, Курбский допускает известную меру откровенности: «Не знаю, npaвду ли он говорил о чудесах, или выдумал, чтобы только напугать его и подействовать на его детский, неистовый нрав. Ведь и отцы наши иногда пугают детей мечтательными страхами, чтобы удержать их от зловредных игр с дурными товарищами... Так и он своим добрым обманом исцелил его душу от проказы и исправил развращенный ум».

Прекрасный пример понятий Курбского о нравственности и меры честности его писаний! Недаром Пушкин называл его сочинение о царствовании Грозного - «озлобленной летописью».

При всем том ни из чего не видно, чтобы Курбский вступился за «святых мужей», которых он так почитал на словах, в то время, когда они подверглись опале и осуждению. Вероятно, Сильвестр и Адашев устраивали его как политические фигуры в той мере, в какой они шли на поводу у боярства, возвращая ему отобранные казной родовые вотчины.

Первое серьезное столкновение с царем произошло у Курбского, по всей видимости, именно на почве вопроса о poдoвых вотчинах. Курбский поддерживал решение Стоглавого собора об отчуждении монастырских земель, и надо полагать, не последнюю роль здесь сыграло то, что имения Курбских были отданы Василием III монастырям. Но направленность царского Уложения 1560 года вызвала его негодование.

Впоследствии Грозный писал Сигизмунду, что Курбский «начал зваться вотчичем ярославским, да изменным обычаем, со своими советниками, хотел в Ярославле государити». Видимо, Курбский добивался возвращения себе каких-то родовых вотчин под Ярославлем. Данное обвинение Грозного отнюдь не беспочвенно: в Литве Курбский именовал себя князем Ярославским, хотя в России никогда официально не носил этого титула. Понятие отечества для него, как видно, было бессмысленно, коль скоро не включало в себя родовой земельки.

В 1560 году Курбский был послан в Ливонию против нарушившего перемирие магистра Кетлера. По уверению князя, царь при этом сказал: «После бегства моих воевод я вынужден сам идти на Ливонию или тебя, любимого своего, послать, чтоб мое войско охрабрилось при помощи Божией», однако эти слова целиком лежат на совести Kypбского. Грозный пишет, что Курбский соглашался выступить в поход не иначе как на правах «гетмана» (то есть главнокомандующего) и что князь вместе с Адашевым просили передать Ливонию под их руку. Царь увидел в этих притязаниях удельные замашки, и это сильно не понравилось ему.

Если участь безродного Адашева не вызвала у Курбского oткрытогo протеста, то опалы своей братии бояр он встретил в штыки. «Почто, - пенял ему Грозный, - имея в синклите (боярской думе. - С. Ц.) пламень палящий, не погасил еси, но паче разжег еси? Где тебе подобало советом разума своего злодейственный совет исторгнути, ты же только больше плевелами наполнил еси!»

Судя по всему, Курбский выступал против наказания бояр, пытавшихся убежать в Литву, ибо для него отъезд был законным правом независим ого вотчинника, этаким боярским Юрьевым днем. Иван очень скоро дал почувствовать ему свое неудовольствие. В 1563 году Курбский вместе с другими воеводами возвратился из полоцкого похода. Но вместо отдыха и наград царь отправил его на воеводство в Юрьев (Дерпт), дав на сборы всего месяц.

После нескольких успешных стычек с войсками Сигизмунда осенью 1564 года Курбский потерпел серьезное поражение под Невелем. Подробности сражения известны в основном по литовским источникам. Русские вроде бы имели подавляющее численное превосходство: 40 000 против 1500 человек (Иван обвиняет Курбского, что он не устоял с 15 000 против 4000 неприятелей, и эти цифры, кажется, вернее, так как царь не упустил бы случай попрекнуть неудачливого воеводу большей разницей в силах).

Узнав о силах неприятеля, литовцы ночью развели множество огней, чтобы скрыть свою малочисленность. Наутро они построились, прикрыв фланги peчушками и ручьями, и стали ждать нападения. Вскоре показались московиты - «их было так много, что наши не могли окинуть их взором». Курбский вроде бы подивился смелости литовцев и пообещал одними нагайками загнать их в Москву, в плен. Сражение продолжалось до самого вечера. Литовцы устояли, перебив 7000 русских. Курбский был ранен и поостерегся возобновлять бой; на следующий день он отступил.

В апреле 1564 года истекал годовой срок службы Курбского в Ливонии. Но царь почему-то не спешил отозвать юрьевского воеводу в Москву, или тот сам не торопился ехать. Однажды ночью Курбский вошел в покои жены и спросил, чего она желает: видеть его мертвого перед собой или расстаться с ним живым навеки? Застигнутая врасплох женщина тем не менее, собрав душевные силы, отвечала, что жизнь мужа для нее дороже счастья.

Курбский простился с ней и девятилетним сыном и вышел из дома. Верные слуги помогли ему «на своей вые» перебраться через городскую стену и достичь условленного места, где беглеца ожидали оседланные лошади. Уйдя от погони, Курбский благополучно пересек литовскую границу и остановился в городе Вольмаре. Все мосты были сожжены. Обратная дорога была за крыта для него навеки.

Позднее князь писал, что спешка вынудила его бросить семью, оставить в Юрьеве все имущество, даже доспехи и книги, которыми он весьма дорожил: «всего лишен бых, и от земли Божия тобою (Иваном. - С. Ц.) туне отогнан бых». Однако гонимый страдалец лжет. Сегодня мы знаем, что его сопровождали двенадцать всадников, на три вьючные лошади была погружена дюжина сумок с добром и мешок золота, в котором лежало 300 злотых, 30 дукатов, 500 немецких талеров и 44 московских рубля -огромная сумма по тем временам.

Для слуг и злата лошади нашлись, для жены и ребенка - нет. Курбский брал с собой только то, что могло ему понадобиться; семья для него была не более чем ненужной обузой. Зная это, оценим по достоинству патетическую сцену прощания!

Иван оценил поступок князя по-своему, кратко и выpaзительно: «Собацким изменным обычаем преступил кpeстное целование и ко врагам христианства соединился еси». Курбский категорически отрицал наличие в своих действиях измены: по его словам, он не бежал, а отъехал, то есть просто реализовал свое святое боярское право на выбор гocподина. Царь, пишет он, «затворил еси царство Русское, сиречь свободное естество человеческое, яко во адовой твердыне; и кто бы из земли твоей поехал... до чужих земель... ты называешь того изменником; а если изымают на пределе, и ты казнишь различными смертями».

Не обошлось, конечно, и без ссылок на Божье имя: князь приводит слова Христа своим ученикам: «аще гонют вы во граде, бегайте в другой», забывая, что здесь подразумеваются религиозные гонения и что Тот, на кого он ссылается, заповедал покорность властям. Не лучше обстоит дело и с исторической апологией боярского права на отъезд.

Действительно, в удельное время князья в договорных грамотах признавали отъезд законным правом боярина и обязались не держать нелюбья на отъездчиков. Но ведь последние переезжали из одного Русского удельного княжества в другое, отъезды были внyтренним процессом перераспределения служилых людей между русскими князьями.

Ни о какой измене здесь не могло идти и речи. Однако с объединением Руси ситуация изменилась. Теперь отъехать можно было только в Литву или Орду, и московские государи с полным основанием стали вменять отъезды в измену. Да и сами бояре уже начали смутно прозревать истину, если безропотно соглашались нести наказание в случае поимки и давать «проклятые записи» О своей вине перед государем. Но дело даже не в этом.

До Курбского не было случая, чтобы боярин, тем более главный воевода, оставлял действующую армию и переходил на иностранную службу во время военных действий. Как ни извивайся Курбский, это уже не отъезд, а государственная измена, предательство отечества. Оценим теперь по достоинству патриотизм певца «свободного естества человеческого»!

Разумеется, и сам Курбский не мог ограничиться одной ссылкой на право отъезда, он чувствовал необходимость оправдать свой шаг более вескими причинами. Для того что бы сохранить свое достоинство, он, понятно, должен был предстать перед всем светом гонимым изгнанником, вынужденно спасающим за границей свою честь и саму жизнь от покушений тирана. И он поспешил объяснить свое бегство царскими преследованиями: «Коего зла и гонения от тебя не претерпех! И коих бед и напастей на меня не подвиг еси! И коих лжей и измен на мя не возвел по ряду, за множество их, не могу изрещи... Не испросих умиленными глаголы, не умолих тя многослезным рыданием, и воздал еси мне злыя за благия, и за возлюбление мое непримирительную ненависть».

Однако все это слова, слова, слова... Курбскому не мешало бы «изрещи» хоть одно доказательство в подтверждение намерений Ивана погубить его. И в самом деле, нaзначение главным воеводой - весьма странный вид гонения, особенно если учесть, что только благодаря ему Курбский и смог оказаться в Литве. Тем не менее многие, начиная с Kaрамзина, поверили ему.

Один Иван с самого начала не переставал обличать беглеца в корыстных намерениях: «Ты же тела ради душу по губил еси, и славы ради мимотекущия нелепотную славу приобрел еси»; «ради привременныя славы и сребролюбия, и сладости мира ceгo, все свое благочестие душевное с христианскою верою и законом попрал еси»; «како же убо и ты не с Иудой предателем равно причтеся. Якоже бо он на общего Владыку всех, богатства ради возбесился и на убиение предает: такоже убо и ты, с нами пребывая, и хлеб наш ядяше, и нам служити соглашаше, на нас злая в сердце co бираше».

Время показало, что истина была на стороне Грозного.

Побег Курбского был глубоко обдуманным поступком. Собственно говоря, он ехал на воеводство в Юрьев, уже обдумывая планы бегства. Остановившись по пути в Псково-Печорском монастыре, он оставил братии обширное послание, в котором обвинял царя во всех бедствиях, постигших Mосковскую державу. В конце послания князь замечает: «Таковых ради нестерпимых мук овым (иным. - С. Ц.) без вести бегуном от отечества быти; овым любезныя дети своя, исчадия чрева своего, в вечные работы продаваеми; и овым своими руками смерти себе умышляти» (отметим здесь так же оправдание тех, кто бросает своих детей, - семья была принесена Курбским в жертву с самого начала).

Позже Курбский сам разоблачил себя. Десятилетие спустя, отстаивая свои права на пожалованные ему в Литве имения, князь показывал королевскому суду два «закрытых листа» (секретные грамоты): один от литовского гeтмана Радзивилла, другой от короля Сигизмунда. В этих письмах, или охранных грамотах, король и гетман приглашали Курбского оставить царскую службу и выехать в Литву. У Курбского имелись и другие письма Радзивилла и Сигизмунда, с обещанием выдать ему приличное coдepжание и не оставить королевской милостью.

Итак, Курбский торговался и требовал гарантий! Разумеется, неоднократные ссылки с королем и гетманом требовали немалого времени, так что можно с полным правом утверждать, что переговоры начались в первые же месяцы по приезде Kypбского в Юрьев. И более того, инициатива в них принадлежала Курбскому. В письме Сигизмунда раде великого княжества Литовского от 13 января 1564 года король бла-годарит Радзивилла за его старание в том, что касается воеводы московского князя Курбского.

«Иное дело, пишет король, - что из всего этого еще выйдет, и дай Бог, чтобы из этого могло что-то доброе начаться, хотя ранее от украинных воевод подобные известия не доходи ли, в частности, о таком начинании Курбского». Все это заставляет подозревать, что поражение Курбского под Невелем не было простой случайностью, переменой вoeнного счастья. Курбский был не новичок в военном деле, до поражения под Невелем он умело он громил войска ордена. Доселе ему постоянно сопутствовал военный успех, а тут поражение при почти четырехкратном превосходстве в силах!

Но ведь oceнью 1563 года Курбский, скорее всего, уже завязал переговоры с Радзивиллом (это явствует из письма Сигизмунда литовской раде, помеченного началом января). В таком случае мы имеем все основания смотреть на поражение под Невелем как на сознательную измену, имевшую целью подтвердить лояльность Курбского по отношению к королю.

Вопреки заявлениям Курбского об угрожавшей ему погибели, с полной очевидностью вырисовывается совсем другая картина. Он не ехал в Москву не потому, что опасался гонений от царя, а потому, что тянул время в ожидании более выгодных и определенных условий своего предательства: требовал, чтобы король вновь подтвердил свое обещание пожаловать ему имения, а польские сенаторы поклялись в нерушимости королевского слова; чтобы ему была выдана охранная грамота, в которой было бы прописано, что он едет в Литву не как беглец, а по королевскому вызову.

И только «будучи обнадежен его королевской милостью, - как пишет Курбский в своем завещании, - получив королевскую охранную гpaмоту и положившись на присягу их милостей, панов ceнаторов», он осуществил свой давний замысел. Это же подтверждают и жалованные грамоты Сигизмунда, в которых король пишет: «Князь Андрей Михайлович Курбский Ярославский, наслышавшись и достаточно осведомившись о милости нашей господарской, щедро оказываемой всем нашим подданным, приехал к нам на службу и в наше подданство, будучи вызван от нашего королевского имени».

Действиями Курбского руководила не мгновенная решимость человека, над которым занесен топор, а хорошо продуманный план. Если бы его жизни грозила действительная опасность, он согласился бы на первые предложения короля или скорее уехал бы без всяких приглашений; но по всему видно, что он обделал это дело не торопясь, даже слишком не торопясь. Курбский бежал не в неизвестность, а на твердо гарантированные ему королевские хлеба. Этот образованный человек, поклонник философии, так и не сумел уяснить для себя разницу между отечеством и вотчиной.

Земля обетованная встретила Курбского неласково; он сразу же познакомился со знаменитым (и желанным!) польским безнарядьем. Когда князь со своей свитой при был в пограничный замок Гельмет, чтобы взять проводников до Вольмара, тамошние «немцы» ограбили беглеца, отобрав у него заветный мешок с золотом, содрав с гo ловы воеводы лисью шапку и уведя лошадей. Это происшествие стало провозвестником судьбы, которая ждала Курбского на чужбине.

На другой день после ограбления, находясь в самом мрачном расположении духа, Курбский сел за первое письмо царю. .

Послания Курбского и Грозного друг другу представляют, по существу, не что иное, как пророческие укоры и плачи, исповедь во взаимных обидах. И все это выдержано в апокалиптическом ключе, политические события, как и история личных отношений, толкуются посредством библейских образов и символов. Этот возвышенный тон пере писке задал Курбский, который начал свое послание словами: «Царю, от Бога препрославленному, паче же во православии пресветлу явившуся, ныне же грехов ради наших, сопротивным обретеся».

Речь шла таким образом об искажении царем идеала Святой Руси. Отсюда понятна терминология Курбского: все, кто поддерживает царя-отступника, царя-еретика, - это «caтaнинский полк»; все, кто противится ему, - «мученики», пролившие «святую кровь» за истинную веру. В конце послания князь прямо пишет о том, что в настоящее время советником царя является Антихрист. Политическое обвинение, предъявляемое Курбским царю, сводится, собственно, к одному: «Почто, царю, сильных во Израиле (то есть истинных предводителей народа Божьего. - С. Ц.) побил еси и воевод, данных тебе от Бога, различным смертям предал еси?» -и, как легко заметить, оно имеет сильный peлигиозный оттенок.

Бояре у Курбского - это какая-то избранная братия, на которой почиет благодать Божия. Князь пророчит царю возмездие, которое опять же является Божьей карой: «Не мни, царю, не помышляй нас суемудренными мыслями, аки уже погибших, избиенных от тебя неповинно, и заточенных и прогнанных без правды; не радуся о сем, аки одолением тощим хваляся... прогнанные от тебя без правды от земли к Богу вопием день и нощь на тя!»

Библейские сравнения Курбского отнюдь не были литературными метафорами, они представляли страшную yгрозу для Ивана. Чтобы вполне оценить радикализм обви нений, брошенных Курбским царю, следует помнить, что в то время признание государя нечестивцем и слугой Aнтихриста автоматически освобождало подданных от присяги на верность, а борьба с такой властью вменялась в свя щенную обязанность каждому христианину.

И действительно, Грозный, получив это послание, переполошился. Он ответил обвинителю письмом, которое занимает две трети (!) общего объема переписки. Он призвал на помощь всю свою ученость. Кого и чего только нет на этих нескончаемых страницах! Выписки из Святого Писания и Отцов Церкви приводятся строками и целыми главами; имена Моисея, Давида, Исайи, Василия Великого, Григория Назианзина, Иоанна Златоуста, Иисуса Навина, Гедеона, Авимелеха, Иевфая соседствуют с именами Зевса, Аполлона, Антенора, Энея; бессвязные эпизоды из еврейской, римской, византийской истории перемежаются с событиями из истории западноевропейских народов - вандалов, готов, французов, и в эту историческую мешанину порой вкрапляется известие, почерпнутое из русских летописей...

Калейдоскопическая смена картин, хаотическое нагромождение цитат и примеров выдает крайнее возбуждение aвтора; Курбский имел полное право назвать это письмо «широковещательным и многошумящим посланием».

Но этот, по выражению Ключевского, пенистый поток текстов, размышлений, воспоминаний, лирических отступлений, этот набор всякой всячины, эта ученая каша, сдобренная богословскими и политическими афоризмами, а порой и подсоленная тонкой иронией и жестким сарказмом, являются таковыми лишь на первый взгляд. Свою основную мысль Грозный проводит неуклонно и последовательно. Она проста и вместе с тем всеобъемлюща: самодержавие и православие едины; кто нападает на первое, тот враг второго.

«Письмо твое принято и прочитано внимательно, - пишет царь. - Яд аспида у тебя под языком, и письмо твое наполнено медом слов, но в нем горечь полыни. Так ли привык ты, христианин, служить христианскому гocyдарю? Ты пишешь вначале, чтобы разумевал тот, кто обретается противным православию и совесть прокаженную имеет. Подобно бесам, от юности моей вы поколебали благочестие и Богом данную мне державную власть себе похитили». Это похищение власти, по мысли Ивана, и есть грехопадение боярства, покушение на Божественный поря док вселенского устройства.

«Ведь ты, - продолжает царь, - в своей бесосоставной грамоте твердишь все одно и то же, переворачивая разными словесы, и так, и этак, любезную тебе мысль, чтобы рабам помимо господ обладать властью... Это ли совесть прокаженная, чтобы цapство свое в своей руке держать, а рабам своим не давать властвовать? Это ли противно разуму - не хотеть быть обладаему своими рабами? Это ли православие пресветлое ¬быть под властью рабов?»

Политическая и жизненная философия Грозного выражена почти с обезоруживающей прямотой и простотой. Сильные во Израиле, мудрые coветники - все это от беса; вселенная Грозного знает oдного владыку - его самого, все остальные - это рабы, и никто больше, кроме рабов. Рабы, как и положено, строптивы и лукавы, почему самодержавие и немыслимо без религиозно-нравственного содержания, только оно является подлинным и единственным столпом православия.

В конце концов усилия царской власти направлены на спасение подвластных ей душ: «Тщусь со усердием людей на истину и на свет направить, да познают единого истинного Бога, в Троице славимого, и от Бога данного им государя, а от междоусобных браней и строптивого жития да отстанут, коими царство разрушается; ибо если царю не повинуются подвластные, то никогда междоусобные брани не прекратятся».

Царь выше священника, ибо священство - это дух, а царство - дух и плоть, сама жизнь в ее полно те. Судить царя - значит осуждать жизнь, чьи законы и порядок предустановлены свыше. Упрек царю в пролитии крови равнозначен покушению на его обязанность хранить Божественный закон, высшую правду. Усомниться в справедливости царя уже означает впасть в ересь, «подобно псу лая и яд ехидны отрыгаю», ибо «царь - гроза не для добрых, а для злых дел; хочешь не бояться власти - делай добро, а делаешь зло - бойся, ибо царь не зря носит меч, а для кары злых и ободрения добрых».

Такое понимание задач царской власти не чуждо величия, но внутренне противоречиво, так как предполагает служебные обязанности государя перед обществом; Иван же хочет быть господином, и только господином: «Жаловать своих холопей мы вольны и казнить их вольны же». Заявленная цель абсолютной справедливости вступает в борьбу с желанием абсолютной свободы, и в результате абсолютная власть оборачивается абсолютным произволом. Человек в Иване все же торжествует над государем, воля над разумом, страсть над мыслью.

Политическая философия Ивана имеет в своей основе глубокое историческое чувство. История для него - всегда Священная история, ход исторического развития обнаруживает предвечный Промысел, разворачивающийся во вpeмeни и пространстве. Самодержавие для Ивана не только Божественное предустановление, но и исконный факт мировой и русской истории: «Самодержавства нашего начало от святого Владимира; мы родились и выросли на царстве, своим обладаем, а не чужое похитили; русские самодержцы изначала сами владеют своими царствами, а не бояре и вельможи».

Шляхетская республика, столь любезная сердцу Курбского, есть не только безумие, но и ересь, иноземцы являются как религиозными, так и политическими еретика ми, покушающимися на установленный свыше гocyдapствeнный порядок: «Безбожные языцы (западноевропейские гoсудари. - С. Ц.) ... те все царствами своими не владеют: как им повелят работные их, так и владеют». Вселенский царь православия свят не столько потому, что благочестив, но главным образом потому, что он царь.

Открыв свою душу, исповедавшись и выплакавшись друг перед другом, Грозный и Курбский, тем не менее, едва ли поняли друг друга. Князь спросил: «За что ты бьешь верных слуг своих?» Царь ответил: «Самодержавие свое получил я от Бога и от родителей». Но нельзя не признать, что в отстаивании своих убеждений Грозный проявил гoраздо больше и полемического блеска, и политической дальновидности: его державная длань лежала на пульсе времени. Они расстались каждый при своих убеждениях. На прощание Курбский пообещал Ивану, что явит ему свое лицо только на Страшном Суде. Царь насмешливо откликнулся: «Кто и желает такового ефиопского лица видети?» Тема для разговора, в общем, была исчерпана.

Выявить свою правоту оба предоставили Истории, то есть зримому и бесспорному проявлению Промысла. Следующее послание к Курбскому царь отправил в 1577 году из Воль¬мара - города, из которого речистый изменник некогда бросил ему полемическую перчатку. Кампания 1577 года была одна из самых успешных в ходе Ливонской войны, и Грозный сравнил себя с многострадальным Иовом, которого Бог, наконец, простил.

Пребывание в Вольмаре стало oдним из знаков Божественной благодати, пролившейся на голову грешника. Курбский, видимо потрясенный столь очевидно проявившимся Божиим благоволением к тирану, нашелся что ответить лишь после поражения русской армии под Кесью осенью 1578 года: в своем письме князь заимствовал тезис Ивана, что Бог помогает праведным.

В этом благочестивом убеждении он и скончался.

Перефразируя великого мыслителя, можно сказать, что вся история человечества была историей предательств. С момента зарождения первых государств и даже ранее появлялись индивидуумы, которые по личным мотивам переходили на сторону врагов своих соплеменников.

Россия не является исключением из правил. Отношение к изменникам у наших предков была куда менее терпимым, чем у продвинутых европейских соседей, однако и здесь людей, готовых переметнуться на сторону врага, всегда хватало.

Князь Андрей Дмитриевич Курбский в числе предателей России стоит особняком. Пожалуй, он стал первым из изменников, кто попытался подвести под свой поступок идеологическое обоснование. Причём обоснование это князь Курбский представил не кому-нибудь, а монарху, которого предал, — Ивану Грозному.

Князь Андрей Курбский родился в 1528 году. Род Курбских выделился из ветви ярославских князей в XV веке. Согласно родовой легенде, род получил фамилию от села Курба.

Князья Курбские хорошо зарекомендовали себя на военной службе, участвуя практически во всех войнах и походах. Куда сложнее у Курбских было с политическими интригами — предки князя Андрея, участвуя в борьбе у трона, несколько раз оказывались на стороне тех, кто в дальнейшем терпел поражение. В результате при дворе Курбские играли куда менее важную роль, нежели можно было предположить с учётом их происхождения.

Храбрец и удалец

Молодой князь Курбский на своё происхождение не надеялся и славу, богатство и почёт был намерен добыть в бою.

В 1549 году 21-летний князь Андрей в звании стольника участвовал во втором походе царя Ивана Грозного на Казанское ханство, зарекомендовав себя с лучшей стороны.

Вскоре после возвращения из казанского похода князь был отправлен на воеводство в Пронск, где охранял юго-западные границы от татарских набегов.

Очень быстро князь Курбский завоевал симпатию царя. Этому способствовало и то, что они были почти ровесниками: Иван Грозный был всего на два года младше храбреца-князя.

Курбскому начинают поручать дела государственной важности, с которыми он справляется успешно.

В 1552 году русское войско отправлялось в новый поход на Казань, и в этот момент набег на русские земли совершил крымский хан Давлет Гирей. Навстречу кочевникам была отправлена часть русского войска во главе с Андреем Курбским. Узнав об этом, Давлет Гирей, добравшийся до Тулы, хотел избежать встречи с русскими полками, но был настигнут и разбит. При отражении нападения кочевников особо отличился Андрей Курбский.

Герой штурма Казани

Князь проявил завидное мужество: несмотря на серьёзные ранения, полученные в бою, он вскоре присоединяется к основному русскому войску, идущему на Казань.

Во время штурма Казани 2 октября 1552 года Курбский вместе с воеводой Петром Щенятевым командуют полком правой руки. Князь Андрей руководил атакой на Елабугины ворота и в кровопролитной схватке выполнил поставленную задачу, лишив татар возможности отступить из города, после того как в него ворвались основные силы русских. Позже Курбский руководил погоней и разгромом тех остатков татарского войска, которые всё же сумели вырваться из города.

И снова в бою князь демонстрировал личную храбрость, врезаясь в толпу врагов. В какой-то момент Курбский рухнул вместе с конём: и свои, и чужие посчитали его мёртвым. Очнулся воевода лишь некоторое время спустя, когда его уже собирались уносить с поля боя, дабы достойно похоронить.

После взятия Казани 24-летний князь Курбский стал не просто видным русским военачальником, но и приближённым царя, который проникся к нему особым доверием. Князь вошёл в ближний круг монарха и получил возможность влиять на важнейшие государственные решения.

В ближнем круге

Курбский примкнул к сторонникам священника Сильвестра и окольничего Алексея Адашева , самых влиятельных лиц при дворе Ивана Грозного в первый период его правления.

Позднее в своих записках князь назовёт Сильвестра, Адашева и других приближённых царя, влиявших на принимаемые им решения, «Избранной Радой» и всячески будет отстаивать необходимость и эффективность подобной системы управления в России.

Весной 1553 года Иван Грозный серьёзно заболел, причём возникла угроза жизни монарха. Царь добивался от бояр присяги на верность своему малолетнему сыну, однако приближённые, включая Адашева и Сильвестра, отказались. Курбский, однако, был в числе тех, кто не собирался противиться воле Грозного, что способствовало укреплению позиций князя после выздоровления царя.

В 1556 году Андрей Курбский, успешный воевода и близкий друг Ивана IV, пожалован в бояре.

Под угрозой репрессий

В 1558 году, с началом Ливонской войны, князь Курбский участвует в важнейших операциях русской армии. В 1560 году Иван Грозный назначает князя командующим русскими войсками в Ливонии, и тот одерживает целый ряд блестящих побед.

Даже после нескольких неудач воеводы Курбского в 1562 году доверие царя к нему никак не поколеблено, он по-прежнему находится на пике своего могущества.

Однако в столице в это время происходят изменения, которые пугают князя. Сильвестр и Адашев теряют влияние и оказываются в опале, на их сторонников начинаются гонения, переходящие в казни. Курбский, принадлежавший к терпящей поражение придворной партии, зная характер царя, начинает опасаться за свою безопасность.

По мнению историков, эти опасения были беспочвенны. Иван Грозный не отождествлял Курбского с Сильвестром и Адашевым и сохранял доверие к нему. Правда, это совершенно не означает, что царь впоследствии не мог бы пересмотреть своего решения.

Бегство

Решение о бегстве не было для князя Курбского спонтанным. Позднее польские потомки перебежчика опубликовали его переписку, из которой следовало, что он по меньшей мере в течение нескольких месяцев вёл переговоры с польским королём Сигизмундом II о переходе на его сторону. Соответствующее предложение Курбскому сделал один из воевод польского короля, а князь, заручившись весомыми гарантиями, принял его.

В 1563 году князь Курбский в сопровождении нескольких десятков приближённых, но оставив в России жену и других родственников, пересёк границу. При нём было 30 дукатов, 300 золотых, 500 серебряных талеров и 44 московских рубля. Ценности эти, правда, были отобраны литовской стражей, а сам русский сановник помещён под арест.

Вскоре, однако, недоразумение разрешилось — по личному указанию Сигизмунда II перебежчик был освобождён и доставлен к нему.

Король исполнил все свои обещания — в 1564 году князю были переданы обширные поместья в Литве и на Волыни. Да и впоследствии, когда представители шляхты обращались с жалобами на «русского», Сигизмунд неизменно их отвергал, объясняя, что жалованные князю Курбскому земли переданы по важным государственным соображениям.

За предательство заплатили близкие

Князь Курбский честно отблагодарил благодетеля. Беглый русский военачальник оказал неоценимую помощь, раскрыв многие секреты русского войска, что обеспечило литовцам проведение целого ряда успешных операций.

Более того, начиная с осени 1564 года он лично участвует в операциях против русских войск и даже выдвигает планы похода на Москву, которые, впрочем, поддержаны не были.

Для Ивана Грозного бегство князя Курбского стало страшным ударом. Его болезненная подозрительность получила зримое подтверждение — предал не просто военачальник, а близкий друг.

Царь обрушил репрессии на весь род Курбских. Пострадала жена изменника, его братья, служившие России верой и правдой, другие родственники, совершенно непричастные к предательству. Не исключено, что измена Андрея Курбского повлияла и на усиление репрессий в целом по стране. Земли, принадлежавшие князю в России, были конфискованы в пользу казны.

Пять писем

Особое место в этой истории занимает переписка Ивана Грозного и князя Курбского, растянувшаяся на 15 лет с 1564 по 1579 годы. Переписка включает всего пять писем — три написанных князем и два, автором которых является царь. Первые два письма были написаны в 1564 году, вскоре после бегства Курбского, затем переписка прервалась и продолжилась более чем через десятилетие.

Нет никаких сомнений, что Иван IV и Андрей Курбский были умными и образованными для своего времени людьми, поэтому их переписка является не сплошным набором взаимных оскорблений, а настоящей дискуссией по вопросу о путях развития государства.

Курбский, ставший инициатором переписки, обвиняет Ивана Грозного в разрушении государственных устоев, авторитаризме, насилии над представителями имущих классов и крестьянством. Князь высказывается в поддержку ограничения прав монарха и создания при нём совещательного органа, «Избранной Рады», то есть считает наиболее эффективной систему, установившуюся в первые периоды правления Ивана Грозного.

Царь, в свою очередь, настаивает на самодержавии как единственно возможной форме управления, ссылаясь на «божественное» установление подобного порядка вещей. Иван Грозный цитирует апостола Павла, что всякий противящийся власти противится Богу.

Дела важнее слов

Для царя это был поиск оправдания жесточайшим, кровавым методам укрепления самодержавной власти, а для Андрея Курбского — поиск обоснований совершённому предательству.

И тот, и другой, разумеется, лукавили. Кровавые акции Иван Грозного далеко не всегда можно было хоть как-то оправдать государственными интересами, порой бесчинства опричников превращались в насилие во имя насилия.

Размышления князя Курбского об идеальном государственном устройстве и о необходимости заботы о простом народе представляли собой лишь пустую теорию. Современники князя отмечали, что характерная для той эпохи безжалостность к низшему сословию была присуща Курбскому и в России, и в польских землях.

В Речи Посполитой князь Курбский бил жену и занимался рэкетом

Не прошло и нескольких лет, как бывший русский воевода, влившись в ряды шляхты, стал активно участвовать в междоусобных конфликтах, пытаясь захватить земли своих соседей. Пополняя собственную казну, Курбский промышлял тем, что сейчас называется рэкетом и захватом заложников. Богатых купцов, не желавших платить за свою свободу, князь без всяких угрызений совести подвергал пыткам.

Погоревав о сгинувшей в России жене, князь дважды был женат в Польше, причём первый его брак в новой стране закончился скандалом, ибо супруга обвиняла его в нанесении побоев.

Второй брак с волынской дворянкой Александрой Семашко был более удачным, и от него у князя родились сын и дочь. Дмитрий Андреевич Курбский , родившийся за год до смерти отца, впоследствии принял католичество и стал видным государственными деятелем в Речи Посполитой.

Князь Андрей Курбский умер в мае 1583 года в своём имении Миляновичи под Ковелем.

Его личность по сей день вызывает яростные споры. Одни называют его «первым русским диссидентом», указывая на справедливую критику царской власти в переписке с Иваном Грозным. Другие предлагают опираться не на слова, а на дела — военачальник, во время войны перешедший на сторону врага и с оружием в руках сражавшийся против своих вчерашних товарищей, опустошая земли собственной Родины, не может считаться никем иным, как подлым предателем.

Ясно одно — в отличие от гетмана Мазепы , который в современной Украине возведён в ранг героя, Андрей Курбский на своей родине никогда не войдёт в число почитаемых исторических фигур.

Ведь отношение у россиян к предателям по-прежнему менее терпимо, чем у европейских соседей.