«Я-память» и «меня-память» (Гюнтер Грасс) «Я вспоминаю…» – этими словами Гюнтер Грасс начал свою речь 1 октября 2000 года в Вильнюсе на «Литовско-германском диалоге о будущем памяти»169. Для участия в диалоге по приглашению Института имени Гете в барочный Вильнюс вернулись

видцев в Евангелиях отвечает высочайшим стандартам античной историографической практики. Эти стандарты предполагали, что лучшая история - история новейшая, написанная, пока еще живы очевидцы. Следовательно, Евангелия были написаны в период от смерти Петра до смерти Любимого Ученика, пока очевидцы постепенно уходили из жизни.

Память индивидуальная и коллективная

Критики форм полагали, что евангельские предания помнила «община». Инте ресно отметить, что писали они в то же время, когда французский социолог Мори Хальбвакс ввел в социологию понятие «коллективной памяти» ² . Но, хотя эта концепция имеет самое прямое отношение к модели устной истории, которую использовали критики форм - они, по–видимому, н только не испытали ее влияния, но и не уделили ей серьезного внимания ²¹.

² M. Halbwachs, Les cadres sociaux de la memoire

(Paris: Alcan, 1925).

²¹ См. W. H.Kelber, "The Case of the Gospel Memory"s Desire and the Limits of Historical Criticism,"

Oral Tradition 17 (2002) 65: в трудах Бультмана «нет какой–либо заметной рефлексии над проблемой памяти. В его научной работе это понятие остается без определения. Этот пробел, по–види- мому, связан с его неадекватным пониманием как

Труды Хальбвакса, в которых подчеркивалась социальная сторона индивидуальной памяти, приводящая к возникновению памяти коллективной, оказали значительное влияние на антропологию, социологию, историю культуры и устную историю ²². В результате в этих дисциплинах коллективная память начала заслонять индивидуальную, в то время как психологические исследования памяти, которых мы коснемся в следующей главе, начали чрезмерно сосредоточиваться на индивидуальной памяти, без учета ее социальных аспектов. В последнее время с обеих сторон появляются по пытки выправить этот крен и вернуть равновесие ²³. Так, антрополог Джеймс Фентресс

устного творчества, так и евангельских текстов… Его интересуют лишь оригинальная форма речения или рассказа и их место в жизни общины

Риторическими, перформативными, мнемоническими аспектами речи он не интересуется».

²² Примеры использования концепции коллективной памяти в этих дисциплинах см. в: P Connerton, How Societies Remember (Cambridge: Cambridge University Press, 1989); P.Burke, "History as Social Memory," in idem, Vaneties of Cultural History

(Cambridge: Polity, 1997) 43–59; E. Tonkin, Nanating Our Past: The Social Construction of Oral History

(Cambridge: Cambridge University Press, 1992); и D.Mendels, Memory in Jewish, Pagan and Christian Societies of the GraecoRoman World .

²³ Примеры психологических исследований - J.

и историк Средневековья Крис Уикхем совместно написали книгу о коллективной памяти, в предисловии к которой формулируют свою задачу так:

…Важная проблема, встающая перед каждым, кто хочет следовать за Хальбваксом в этой области: как разработать такую концепцию памяти, которая, полностью отдавая должное коллективной стороне сознательной жизни человека, не превращала бы индивидуума в какой–то автомат, пассивно повинующийся воле коллектива? ²

Bruner and С. Fleisher Feldman, "Group Narrative as a Context of Autobiography," and W. Hirst and D.Manier, "Remembering as Communication: A Family Recounts Its Past," both in D. C. Rubin, ed., Remembering Our Past: Studies in Autobiographical Memory (Cambridge: Cambridge University Press, 1996).

² J.Fentress and C.Wickham, Social Memor (Oxford: Blackwell, 1992) ix. Хальбвакса, как и его учителя Дюркгейма, часто критикуют за акцент на общности, взаимодействии, согласии в обществе - и игнорирование реальности и важного значения разногласий, а следовательно, и существования различных и конфликтующих между собой коллективных памятей: см., например, Burke, "History as Social Memory," 55–56; В. A. Misztal

Theories of Social Remembering (Philadelphia: Open University, 2003), глава 3; Green, "Individua Remembering," 40–43. Это важное замечание для исследования раннего христианства - движения, чья социальная память отличалась от социальной

Барбара Мисталь, также критикуя тенденцию к социальному детерминизму в работе Хальбвакса, тоже ищет некую золотую середину между социальным детерминизмом и чрезмерным индивидуализмом, игнорирующим социальное измерение. Она предлагает «интерсубъектный» подход, в котором запоминание, хотя и складывается сообразно культурным формам и ограничивается социальным контекстом, является индивидуальным психическим актом. Запоминают отдельные люди - однако они же постоянно контактируют с миром, пронизанным коллективными традициями и коллективными ожиданиями ² . Память «интерсубъектна»: «запоминает индивидуум; однако запоминание - не просто индивидуальный акт» ² .

Для наших целей важно провести некоторые разграничения, которые в подобных дискуссиях обычно не делают. Одно и них - различие между личной или «живой» памятью, когда в процессе воспоминания человек вновь «переживает» запомнившиеся ему события, и, с другой стороны, запоминанием информации. Вполне возможно запомнить и впоследствии воспроизводить в памяти информацию, в том числе о соб

памяти тех сообществ, из которых оно возникло.² Misztal, Theories, особенно глава 4.

² Там же, 6.

ственном прошлом, без переживания этой памяти как личной. Например, можн узнать (из собственного дневника или со слов других людей), что сорок лет назад ты побывал на свадьбе такого–то знакомого - однако ничего об этом не помнить. Это информационная память, отличная от непосредственного воспоминания. Воспоминание возможно лишь для человека, участвовавшего во вспоминаемом событии (хотя бывают и случаи ложных воспоминаний, когда люди «помнят» переживание и восприятие событий, при которых они на самом деле не присутствовали). Когда такое воспоминание передается другим - оно перестает быть личным воспоминанием и превращается в информацию о том, что произошло с человеком, пережившим такое–то событие и его запомнившим.

Большая часть того, что именуется «коллективной», «социальной» или «культурной» памятью - не что иное, как общая информация о прошлом. Именно это имеется в виду, когда говорят, например, что ка кая–то большая социальная группа «помнит» некое значительное событие прошлого: хотя, если это событие произошло более или менее недавно, конкретные члены сообщества могут иметь о нем личные воспоминания и даже обогащать коллективную

память своими личными свидетельствами. Таким образом, индивидуальная память, разделенная с другими, является первичным источником памяти коллективной и более того, может подпитывать собой последнюю на любой из более поздних ста дий - пока индивиды, о которых идет речь, живы и активно вспоминают свое прошлое. Вследствие такой связи между индивидуальной и коллективной памятью большинство специалистов, изучающих коллективную память, если вообще передают личные воспоминания, то присоединяют их к коллективной памяти ² . Так, например, Ми сталь, подчеркивая, что вспоминает именно индивид, не имеет в виду ни его собственные воспоминания, ни даже то, что индивид каким–либо образом заинтересован в различении собственных воспоминаний и общего знания о прошлом, почерпнутого из любых других источников. Как правило, она говорит о таком знании прошлого, которое не предполагает личных воспоминаний. В сущности, «память» для нее равнозначна традиции ² . Припомнив проведенное Яном

² К сожалению, несмотря на очевидное феноменологическое различие между личным воспоминанием и запоминанием информации, до сих пор не выработано четкое и недвусмысленное разграничение между ними на терминологическом уровне.

² См. представление о «традиции как инфор-

Венсайной различие между устной историей и устной традицией (см. главу 2), мы можем сказать, что в фокусе устной истории находятся личные воспоминания, в то время как устная традиция работает с коллективной памятью группы, прошедшей через поколения. Личное воспоминание имеет временной лимит - оно существует, лишь пока живет его носитель, - но у коллективной памяти такого лимита нет.

Чтобы двигаться дальше, выделим три категории: (1) социальный аспект личных воспоминаний; (2) общие воспоминания группы; и (3) коллективная память. Первая категория достаточно важна - она позволяет избежать чрезмерно индивидуалистического понимания личной памяти; однако не следует смешивать ее с остальными. Даже свои личные воспоминания индивидуум хранит как член определенной группы; ученые, прилагающие к античному миру концепции средиземноморской антропологии, утверждают, что для античности это намного более верно, чем для современного западного индивидуализма. Однако даже если говорить о современной культуре - права Мисталь: «Личное воспоминание существует в социальном контексте: оно основано на социальных сигналах, используется в

мации, сохраненной в памяти» в главе 6 Vansina,

социальных целях, управляется социальными нормами и образцами и, таким образом, содержит в себе немало социального» ² .

Этой темы мы еще коснемся в следую щей главе. Сейчас же важно отметить, что социальное измерение личных воспоминаний вовсе не противоречит личному чувству «собственности» на воспоминание о том или ином пережитом событии. В рассказе о таком воспоминании - как правило, единственном числе первого лица - социальное измерение может вовсе не присутствовать. Кроме того, не следует думать, что социальное измерение есть только у памяти. Люди зависят от общих культурных ресурсов во всех аспектах своего мышления и должны отвечать культурным ожиданиям во всех формах общения с окружающими.

Таким образом, социальное измерение личных воспоминаний не требует «растворения» личной памяти в памяти коллективной. Не требует оно и подчинения личной памяти коллективной как некоей высшей форме. Однако (2) существует форма памяти, связанная с тем, что группа людей, пережив вместе какое–либо событие, сохраняет и общие воспоминания о нем. Групповые воспоминания такого рода есть у каждой семьи. Фонд общей памяти группы создается

² Misztal, Theories, 5.

из своего рода смешения индивидуальных воспоминаний. Однако у индивидуумов сохраняются собственные воспоминания: личные точки зрения на события, пережитые всей группой, а также воспоминания о том, чего остальные члены группы не помнят ³ .

Именно о таком типе групповой памяти говорит Джеймс Данн, когда весьма логично предполагает, что уже во время служения Иисуса у его учеников начали формироваться общие воспоминания о нем ³¹. Можно предположить, что это происходило одновременно с несколькими группами учеников. Такой неформальный обмен воспоминаниями предшествовал более официальному формированию корпуса преданий, произошедшему в какой–то достаточно ранний момент истории Иерусалимской церкви. Основным источником этих преданий стали воспоминания Двенадцати; но, возможно, в них были включены и свидетельства других людей - например, учениц помнивших события смерти и погребения Иисуса, а также обретения пустой гробницы,

³ См. Misztal, Theories, 11. Hirst and Manier "Remembering as Communication," 273, сообщают,

что «коллективные воспоминания, принятые всеми участниками [группы], вспоминаются более живо и подробно, чем воспоминания отдельных людей вне группы».

³¹ Dunn, Jesus Remembered, 239–241.

при которых другие ученики не присутствовали. Так от общих воспоминаний сообщество перешло к собиранию воспомина ний - не только от Двенадцати, но и от других очевидцев. Это был шаг и в сторону третьей категории - коллективной памяти. Однако ни обмен воспоминаниями среди учеников, ни собирание и упорядочивание воспоминаний Двенадцати не уничтожили и не устранили личных воспоминаний каждого очевидца в отдельности.

(3) Термином «коллективная память» я обозначаю предания группы о событиях, о которых далеко не у всех членов групп имеются личные воспоминания. В период, когда очевидцы жизни Иисуса были еще живы и доступны, набор индивидуальных и общих воспоминаний должен был превратиться в такую чисто коллективную память. Группы христиан, не бывшие очевидцами, принимали свидетельства очевидцев, приходившие к ним как непосредственно о очевидцев, так и в виде общих воспоминаний группы (Двенадцати), как свою общинную традицию ³². Мы уже обсуждали при-

³² Те, кто считает отличительной и всепроникающей характеристикой раннехристианского движения его конфликтность, подчеркивают, что такие группы учеников, а также авторы Евангелий и их первые читатели / слушатели соперничали между собой, выдвигая противоречащие друг

чины предположений, что элементы этой традиции продолжали приписываться очевидцам, из воспоминаний которых они сложились. Общины принимали их не просто как анонимную традицию, которую теперь можно сделать своей - они знали, что эти предания принадлежат очевидцам, от которых они пошли. Термин «коллективная память» не должен заслонять этого факта.

В Евангелиях личные и общие воспоминания очевидцев приобрели письменную форму - однако, как мы уже видели, указания на очевидцев–источников того или иного предания были включены в повествование. Эти записанные предания сформировали коллективную память церкви об Иисусе. Тот факт, что именно четыре канонических Евангелия, после периода жарких споров о том, какие евангелия следует считать достоверными, стали постоянными источниками коллективной памяти церкви об Иисусе означал, что эта коллективная память сохранила некое сознание своего происхождения от личных воспоминаний очевидцев. Сама церковь не «помнила» Иисуса в том ж смысле, в каком помнил его, например Петр - ее память об Иисусе была «вторичной» и не имела бы никакой реальности, не

другу притязания на коллективную память. Я не столь склонен видеть в этом контексте кон фликт.

будь она укоренена в личных воспоминаниях Петра и прочих.

Проведенные нами разграничения должны предостеречь нас от бездумного применения к преданиям об Иисусе в новозаветный период всего того, что говорят о коллективной памяти социологи и историки. Последнее во многих случаях относится более или менее ко всему, что знают сообщества о своем коллективном прошлом ³³, независимо от того, играют ли какую–т роль здесь личные воспоминания. Акцент при этом ставится на том, как сообщество осмысливает свое коллективное прошлое и использует воспоминания о нем в настоящем. Использование понятия коллективной памяти в истории культуры и других подобных дисциплинах, как правило, не предполагает интереса к личным воспоминаниям как источникам коллективной памяти. Если же о них вообще вспоминают - как правило, социальное измерение индивидуальной памяти используется для того, чтобы сте реть разницу между ней и коллективной па-

³³ Например, говоря о средствах передачи соци-

альной памяти, Burke, "History as Social Memory," 47–49, перечисляет предания, мемуары и другие письменные источники, визуальные образы, мемориальные действия, памятные места. Connerton,

How Societies Remember, сосредоточивается на

«мемориальных церемониях» и «телесных практиках».

мятью ³ . Мы уже показали, что это неверно. Существует реальное и существенное различие между, с одной стороны, личными воспоминаниями, на которые оказывает влияние социальный контекст - и, с дру гой - той коллективной памятью, которая составляет собственность всей социальной группы и представляет собой информацию о ее коллективном прошлом. Личные воспоминания могут помочь в формировании коллективной памяти, но от этого не становятся ей тождественны. В определенных обстоятельствах (как в древнейшем христианском движении) личные воспоминания могут сохранять решающее значение именно

как личные воспоминания. Тот факт, что их носители принадлежат к определенной группе, а их воспоминания встроены в определенный социальный контекст, не пре уменьшает значимости их самих как индивидуумов, а их воспоминаний - как уни кального личного опыта, именно по этой причине высоко ценимого группой.

Есть и другая область, в которой дискуссия о коллективной памяти прямо связана с

³ Эта тенденция и ее влияние на устную историю проанализированы А. Green, "Individua Remembering," который считает, что маятник сейчас слишком резко качнулся в сторону коллективной памяти, прочь от памяти индивидуальной.

нашим исследованием передачи преданий об Иисусе. Еще одно наследие Дюркгейма и Хальбвакса, помимо тенденции растворять индивидуальную память в коллективной - тесно связанная с ней склонность отож дествлять воспоминания как таковые с их функциями в жизни сообщества. И снова мы видим поразительное сходство с критикой форм и ее влиянием на новозаветные ис следования на протяжении всего XX века ³ . Мисталь называет эту тенденцию «презентистским» подходом к коллективной памяти, определяя его как убежденность в том, что «настоящее формирует прошлое согласно своей доминирующей идеологии» ³ При этом память оказывается на служб групповой идентичности: предполагается, что прошлое изобретается в форме новых

³ Kelber, "The Case of the Gospels," 55–86, явно испытывая влияние традиции Хальбвакса, говорит не столько о традиции, сколько о памяти и критикует всепоглощающее внимание к оригинальным формам преданий, свойственное критике форм; однако настаивает на том, что «воспоминание» в традиции об Иисусе и в Евангелиях полностью обусловливалось текущими устремлениями и потребностями. Такое поглощение прошлого настоящим тесно связывает Келбера с критикой форм.

³ Misztal, Theories, 56. Отметим такж Е.Hobsbawm and T.Ranger, eds., The Invention of Tradition (Cambridge: Cambridge University Press, 1985).

преданий или ритуалов, дабы создать или поддержать групповую идентичность. Когда внимание переносится на то, кто же контролирует и навязывает сообществу такие вымышленные воспоминания, социальная память начинает восприниматься как идеология, обслуживающая интересы власти. По мнению Мисталь, память при этом превращается в «пленницу политического редукционизма и функционализма» ³ . Полной идентификации социальной памяти с политической идеологией можно избежать с помощью того, что она называет «народническим» подходом к социальной памяти. Этот подход, основанный на идеях Мишеля Фуко о народной памяти и обратной памяти, показывает, что социальная память може конструироваться не только «сверху вниз», но и «снизу вверх» («обратно»). Группа устных историков, называющих себя «группой народной памяти», критикует даже Фуко за его недооценку независимости народных воспоминаний и их способности сопротивляться доминирующей идеологии - и посвящает себя исследованию альтернативных традиций ³ .

³ Misztal, Theories, 61.

³ Misztal, Theories, 61–63. P. F. Esler, Conflict and Identity in Romans: The Social Setting of Paul"s Letter

(Minneapolis: Fortress, 2003) 174–175, вводит поня-

тие коллективной памяти в исследование посла-

Наконец, Мисталь описывает подход «динамики памяти», важный тем, что он противостоит тенденции растворять память о прошлом в ее функциях в настоящем ³ Социальная память предстает здесь как постоянный процесс «торга» с прошлым, показывающий, что существуют «пределы возможности для лиц, действующих в настоящем, переделывать прошлое сообразно своим интересам». Прошлое - не просто современный конструкт: оно «отчаянно сопротивляется попыткам себя пересмот реть». Каждый рассказ о прошлом - новая попытка понять взаимоотношения прошлого и настоящего. Эти взаимоотношения постоянно меняются, вместе с ними течет и развивается социальная память; однако этот процесс не ограничивается «выдумыванием» прошлого - он заключается в постоянном взаимодействии прошлого и социальной памяти. Такой подход к коллективной памяти в исторической науке пред-

ний Павла, однако, в отличие от Хальбвакса и других, делает акцент на том, как борются между собой за обладание коллективной памятью и ее интерпретацию соперничающие группы.

³ В качестве примера Мисталь цитирует М. Schudson, Watergate in American Memory (New York: Basic Books, 1992); и B.Schwartz, Abraham Lincoln and the Forge of National Identity (Chicago: University of Chicago Press, 2000).

Misztal, Theories, 67–73.

ставляет собой близкую параллель с критикой Венсайны выдвинутого антропологом Джеком Гуди принципа полного гомеостаза (конгруэнтности) между устными преданиями и их использованием в устных сообществах. Мы уже упоминали об этом в главе 10, говоря о причинах сомневаться в пра вильности подхода критики форм к еван гельским преданиям. Венсайна настаивает, что «между содержанием [устной тради ции] и актуальными проблемами существует некоторая взаимосвязь - но отнюдь не тотальная», и отмечает, что «присутствие в различных традициях архаизмов опровергает теорию гомеостаза» ¹. Иными словами, социальная память или устная традиция, конечно, связана с настоящим - однако это сложная и изменчивая взаимосвязь. Прошлое с настоящим ведут своего рода торг, полный компромиссов и взаимных уступок: прошлое в этой борьбе - голос, который хочет быть услышанным. Его нельзя просто выдумать по своему усмотрению.

Одна из ролей очевидцев в раннем христианстве состояла в том, чтобы дать этому голосу прозвучать в социальном контексте, где сообщество активно стремилось расслышать голос собственного прошлого - не ради прошлого как такового, но для того, что-

¹ Vansina, Oral Tradition, 121; см. также Byrskog, "A New Perspective," 468–69.

бы понять взаимоотношения настоящего с теми решающими событиями, которые не только создали групповую идентичность этого сообщества, но и принесли спасение миру. Разумеется, некое взаимовлияние памяти о прошлом и актуальных событий имело место уже в свидетельствах очевидцев - однако в ограниченном масштабе, учитывая «изолированный» характер евангельских преданий (см. главу 11). Во многом именно очевидцы представляли собой начало, сопротивляющееся «подгонке» коллективной памяти под актуальные нужды. Коллективная память или традиция в процессе своего развития осознала это сопротивление и признала его как неотъемлемую часть своего самосознания. Когда предания об Иисусе полностью перешли к общине и атрибуция преданий облегчила общине изобретение новых традиций, о котором говорили критики форм - предания продолжали атрибутироваться очевидцам, и это охраняло и неизменность. Индивидуальные воспоминания не теряли своей сути, растворяясь в коллективной памяти, - напротив, именно в коллективной памяти они сохраняли свою идентичность. Введение свидетельств очевидцев в Евангелия сохранило эту идентичность на тысячелетия. Вновь и вновь христиане открывают взаимосвязь истории Иисуса

с текущими обстоятельствами своей жизни - вновь и вновь прошлое встречается с настоящим. И в самих Евангелиях происходит эта встреча - встреча евангелистов с Иисусом, увиденным глазами очевидцев.

КОЛЛЕКТИВНАЯ ПАМЯТЬ И ИСТОРИЯ*

| З.А. Чеканцева

Аннотация. История и память были связаны всегда: не случайно в греческой мифологии Клио - дочь Мнемозины. Однако лишь в XX веке память стала объектом интенсивной рефлексии и исследования. Размышляя о соотношении истории и памяти, автор показывает, каким образом выявление новых возможностей памяти способствовало обновлению представлений о подвижности социального мира и изменчивости прошлого. Современные исследования социальной истории памяти убеждают в том, что привычное противопоставление истории и памяти утратило свое значение. Более того, способы «присвоения прошлого», формирующиеся в триаде история/память/политика, определяют характер моделей истории, принятых в социуме.

Ключевые слова: история социальной памяти, модели истории, политика памяти.

COLLECTIVE MEMORY AND HISTORY

I Z.A. Chekantseva

Abstract. History and memory have always been connected. It is not by accident that in Greek mythology Clio is the daughter of Mnemosyne. However, 229 the memory has become the subject of intense reflection and study only in the twentieth century. Reflecting on the relationship between history and memory, the author shows how the identification of new memory opportunities contributes to the renewal of ideas about the mobility of social world and variability of the past. Modern studies of the social history of memory make it certain that the usual opposition of history and memory has lost its meaning. Moreover, the methods of the «appropriation of the past», formed in the triad of history / memory / politics, define historical models accepted in the society.

Keywords: history of social memory, models of history, memory policy.

В психологии память имеет индиви- бвакс (1877-1945) ввел в науку идею дуальную природу . Однако коллективной памяти. Его монография французский социолог Морис Халь- «Социальные рамки памяти», вышед-

Работа выполнена при финансовой поддержке РНФ, грант № 15-18-00135.

шая еще в 1925 г. , оказалась широко востребованной в гуманитарных науках последних десятилетий. Хальбвакс показал, что в сознании отдельного человека запоминание и припоминание фактов обусловлено во многом «рамками», которые конституируются социумом (речь, представления о пространстве и времени и т.д.). «Коллективная память», полагал Хальбвакс, это особые формы «присутствия прошлого» (традиции, понятия, школьные знания, символы и проч.), которые формируются и живут в недрах социальных институтов и коллективов (семья, школа, религия, класс). Размышляя о динамике этих форм, социолог, опережая свое время, выходил в ту область исследований, которая сегодня связана с проблематикой культурной памяти.

Хальбвакс положил начало социологическому исследованию памяти, и в полемике с его идеями сформировались все новые подходы к этой теме, разработанные за последние 80 лет. Французский историк Марк Блок в рецензии на его книгу, опубликованную ЧОП в том же 1925 г., критикуя Хальбвакса 230 за антропоморфизм в представлениях о коллективной памяти, обратил внимание на то, что речь должна идти не о том, что группа имеет память подобно индивиду, но о том, что все мемориальные процессы представляют собой «факты коммуникации» .

Сегодня тема памяти занимает очень большое место в гуманитарном дискурсе. Она привлекает внимание не только социологов, но историков, литераторов, антропологов, психологов, философов, биологов. Наиболее интересные подходы к изучению памяти возникают на пересечении этих дисциплин, в особенности на стыке с нейробиологией. По наблюдению Пье-

ра Нора, в последние тридцать лет мы живем в «мемориальную эпоху». Этот интерес к феномену памяти определяется прежде всего существенными трансформациями современного мира и связанными с ними экзистенциальными потребностями людей. Среди таких трансформаций обычно называют небывалое ускорение времени и новую роль социума .

Надо сказать, что история и память были связаны всегда: не случайно в греческой мифологии Клио - дочь Мнемозины. Однако память как особый феномен стала объектом рефлексии и исследования только в XX веке. Изучив импликации концепта память в важнейших текстах культуры модернизма, современный исследователь пишет: «Открытие новых возможностей "памяти" изменило ХХ век не меньше, чем открытие ядерной энергии. В ХХ1 веке даже стал возможным дискурс об "экологии памяти": современные педагогические практики все меньше основываются на заучивании и все больше развивают умение рассуждать и общаться, работать с полученной информацией на практике. Судебные процедуры все меньше внимания уделяют свидетельским показаниям, бюрократические - сжимают сроки действия большинства ГО. Детальное исследование этих трансформаций еще предстоит» . Однако историки довольно поздно обратили внимание на феномен памяти, полагая вслед за Хальбваксом, что память не имеет ничего общего с историей, более того - она противоположна ей. Но так случилось, что именно историки внесли значительную лепту в осмысление памяти. Последней посвящены целые библиотеки книг, в которых, помимо прочего, на конкретном матери-

але показано, что за последние несколько веков во взаимоотношениях истории и памяти произошли значительные перемены .

Схематично вехи этих перемен можно представить следующим образом:

В Средние века - история подчинена памяти (занятия историей были включены в мнемонические практики).

В XIX веке - история стала научной дисциплиной и институтом, находящемся на службе государства-нации. Такая история считалась носителем единственной исторической «правды» и в таком качестве она подмяла под себя память. В этой модели истории «чистое» знание о прошлом и всегда «нечистая» память считались несовместимыми.

В XX веке, в ходе которого память в качестве объекта изучения постепенно стала втягиваться в историопи-сание, родилась другая модель истории. Кульминацией ее формирования была интеллектуальная революция в западном гуманитарном познании, затронувшая и историографию. Пьер Нора, выступая в Институте всеобщей истории РАН в январе 2010 г. на международном круглом столе «История, историки и власть», сказал: «С 1970-х по 1990-е гг. мы стали свидетелями удивительного расширения и даже революции в историческом сознании и познании... Память придала истории новый импульс, обновила подходы к прошлому и проникла во все периоды и отрасли исследования» .

Из этой революции историческая наука вышла радикально обновленной. Она говорит на другом языке и служит теперь не столько государству-нации, сколько обществу и культуре.

Более того, сегодня она все активнее пересекает национальные границы, пытаясь создать новую «всеобщую» историю Европы и мира, свободную от европоцентризма и способную выдержать испытание на «истинность» на «формирующемся рынке мировой памяти» (так французский историк Патрик Гарсия назвал процесс интернационализации памяти). Есть основания полагать, что это более зрелая наука, соответствующая сложностям современного мира и постоянно возрастающей трудности совместного проживания людей. Возможно, главное заключается в том, что ныне историки более чем когда-либо озабочены сохранением интеллектуальной честности и более открыты к новому опыту и миру.

Разумеется, в процессе формирования этой новой модели истории задействовано множество процессов и факторов. В прошлом веке национальные идентичности, подорванные мировыми войнами, были заменены социальными идентичностями. Это было время проблематизации национальной модели историописания. Появились мощные движения эмансипации социальных групп, каждое из которых требовало своей памяти и своего признания нацией. Постепенно «национальная память» стала вытесняться памятью групповой. Это предопределило изменение взаимоотношений между памятью и историей. Стало ясно, что между индивидуальной памятью и историей находится социальная история памяти.

Основательно изучив на конкретном материале различные формы социальной памяти, историки пришли к выводу, что, несмотря на известные различия истории и памяти, они тесно переплетены друг с другом, их

многое сближает. Память - это не просто отражение «прошлого», но сложный процесс, происходящий в настоящем. Она неотделима от воображения и ментальных образов, которые вместе с людьми творят историю. Сегодня, когда историк теряет свое некогда монопольное право на интерпретацию прошлого и делит эту территорию с журналистами, политиками, литераторами, юристами, общественными организациями, любая история становится «историей во второй степени», то есть историей переосмысления всех состоявшихся репрезентаций исследуемого явления. В этой модели истории единицей анализа «прошлого» является «факт коммуникации», историческое представление, оформленное как высказывание и вынесенное в поле общения .

Наряду с содержательным и формальным анализом исторического высказывания, которые не всегда дают убедительные результаты, историки все активнее прибегают к прагматике, то есть пытаются анализировать восприятие и воздействие такого высказы-232 вания. В эпистемологии это явление получило название перформативного или прагматического поворота. Напомню, что Джон Остин разделил в свое время все речевые акты на констати-вы, воплощающие в себе некоторое положение дел, и перформативы - высказывания, вносящие в жизнь изменения, причем, не обязательно такие, какие имел в виду говорящий. Позже филологи показали, что во всяком высказывании соединяются обе функции (что еще больше усложняет исторический анализ). Понимание перформа-тивной природы высказываний позволяет соединить в исследовательской процедуре репрезентации и практики.

Историки уже много сделали для изучения исторических явлений в разных хронотопах, учитывая перфор-мативную природу высказываний и действий в разнообразных контекстах. При этом обнаруживаются очень интересные вещи. Например, одно дело рассказать «внешнюю» материальную историю Храма Христа Спасителя в Москве (построен при Александре I, разрушен в 1931 г., восстановлен при Ельцине) и совсем другое - попытаться осмыслить эту историю как символическое место национальной памяти, выясняя смыслы, которые вкладывали в события, связанные с храмом, его строители/ разрушители/ восстановители, и как это воспринималось современниками и воспринимается сегодня разными социальными группами. В ходе такого изучения, помимо прочего, выясняется, что исторический материал в реальной жизни является одновременно и научным, и эмоциональным аргументом. Именно это обстоятельство объясняет то, что использование «прошлого» может быть как политически эффективным, так и наоборот неэффективным .

Интеллектуальные историки убедительно показали наличие идеологического измерения во всех исторических текстах. Связано это не только с ангажированностью историков и внешним давлением на них, но и с невозможность устранить субъективность историка из написанного им текста. Другими словами, это связано с конструктивисткой природой исторического познания. Это означает, что политика присутствует во всех моделях истории. Разница заключается в том, что в новой модели историки, принимающие конструкционисткую установку, более изобретательно изу-

чают в междисциплинарном режиме связи исторического/ мемориального и политического. Кроме того, историки, работающие в русле такой модели историописания, перестали считать себя «жрецами» Клио, носителями единственно верной интерпретации. Плюралистическое видение истории в этой модели - норма. Более того, произошло радикальное «уравнивание в правах» собственно научного знания и знания, находящегося за пределами науки, причем не только в сферах философии, теологии, искусства, но и в царстве обыденного «общего смысла», с которым в традиционной исторической модели не очень считались.

Память изучают историки разных стран, но это изучение происходит в разных контекстах. Поэтому его характер и результаты отличаются разнообразием. Наибольших успехов в исследовании феномена памяти, по общему мнению, добились французские историки. Активно работают специалисты других европейских стран (Германия, Англия, Испания, Италия, страны Восточной Европы), а также ученые других континентов.

В гуманитарном дискурсе нашей страны тема памяти присутствует. Идет большая теоретическая работа, связанная с осмыслением взаимоотношений в триаде история/память/политика. Обсуждаются концепты, уточняются подходы, проводятся научные мероприятия. Особенно много делается в рамках Российского общества интеллектуальной истории, президентом которого является член-корреспондент Российской академии наук Л.П. Репина. Появились замечательные конкретно-исторические исследования, которые вполне вписываются в новую модель истории, а также историогра-

фические исследования, свидетельствующие о том, что и в России в последнее десятилетие произошел мемориальный поворот . Одним словом, перемены в понимании феномена памяти и его связей с историей происходят, хотя медленно и даже драматично. Внушает оптимизм то, что историки не только пишут убедительные и доступные массовому читателю конкретно исторические исследования в русле новой модели истории, но и учебники для детей. Потому что взрослые люди (в том числе люди, принимающие властные решения) чаще всего в своем отношении к истории пребывают во власти стереотипов мышления, сформированных еще в школе. И все же в современной России (как и на всем постсоветском пространстве) до сих пор доминирует традиционная модель истории, утвердившаяся в XIX веке. Так же, как в советское время, память об исторических событиях скорее служит легитимации политического режима, нежели имеет непосредственное отношение к истории. Контроль над прошлым остается необходимым условием контроля над настоящим. Материалов, подтверждающих это наблюдение, много, в том числе в Интернете. Причина, видимо, в том, что долгие годы интеллектуальной изоляции вынуждают нас и сегодня работать в догоняющем режиме. Это характерно не только для историографии, но и для всего корпуса социальных наук.

Лучше других оказались подготовленными к мемориальному натиску французские историки. Уже в период глубокого мировоззренческого кризиса между двумя мировыми войнами они постепенно стали отходить от представлений об истории как способе легитимации государства-нации и об-

ратили внимание на общество. Изучая ментальности, то есть присутствующий в жизни любого социума «эфир», который формируется в повседневной практике людей и одновременно формирует эту практику, они осознали необходимость пересмотреть взаимоотношения памяти и истории. «Время памяти пришло тогда, когда историки стали понимать ее связь с историей коллективных ментальностей», - пишет Патрик Хаттон . Особенно важную роль здесь сыграло изучение коммеморативных практик, праздников, ритуалов, церемоний, образов и представлений. Так и не ставшая в годы расцвета истории ментальностей предметом размышлений проблематика памяти поставила перед новыми поколениями историков более интересные критические вопросы. Историки поняли, что изучение памяти, не обладающей подлинной объяснительной силой, может быть полезно в процессе выявления и артикулирования связей между культурным, социальным, политическим, между представлениями и социальным опытом.

Начиная со второй половины 1970-х гг., память становится важнейшим объектом исторического исследования. Опираясь на размышления Хальбвак-са, Пьер Нора так определил в 1978 г. коллективную память: «коллективная память - это то, что остается от прошлого в жизни групп или то, что группы делают из прошлого». Превращение истории памяти в компонент коллективных репрезентаций конкретных групп, всегда зависящих от нужд настоящего, сделало такой тип историо-писания очень популярным. Эта большая работа спровоцировала «решительный и освобождающий развод» (П. Нора) между памятью и историей.

Пришло осознание того, что «французский национальный роман», вдохновленный талантом Э. Лависса, на самом деле был не объективной формой национальной истории страны, но «историей-памятью», сформировавшейся в русле ангажированной государством-нацией исторической науки. Историки обратились к изучению мнемонических техник, не только в прошлом, но и в таких современных культурных практиках, как автобиография, психоанализ, коммеморация. В целом история современности занимает все более важное место в исторической профессии. Институционально это нашло воплощение в создании Института настоящего времени (1978 г.).

Все больше внимания историки стали уделять проблемам риторики. Их интересовала, в частности, способность языка формулировать идеи, а также то, каким образом риторические формы могут применяться в политике. Изучая историю коммемораций, они стремились показать, как использовали коммеморативные ритуалы и памятники те, кто этим занимался. Другими словами, историки интересовались памятью как средством мобилизации политической власти и пытались понять риторику и природу пропаганды. Постепенно стало ясно, что работа с памятью, ее историзация обогащает усилия историков по осмыслению «прошлого». Возникли представления об альтернативных возможностях толкования истории. Под вопрос был поставлен европоцентризм (историки открыли другие миры), усложнилось понимание наследия.

Кульминацией ответа французских историков на мемориальный бум явился знаменитый проект Пьера Нора «Места памяти» . Впро-

чем, для того чтобы понять смысл и значение этого проекта, потребовалось время. В одной из новых книг Франсуа Артог показал, что «Места памяти» П. Нора являются «символом и вектором презентизма, поскольку память служит важнейшим критерием выбора для историка, который, изучая события, институты, памятники, персонажи, работает... как хорошо подготовленный и внимательный слушатель прошлого, присутствующего в поле настоящего» . Филипп Жутар, полагает, что хотя проект был задуман как «контр-мемори-альная» история, очень скоро понятие «место памяти» стало главным «инструментом коммеморации» .

По определению Пьера Нора «Место памяти - это всякая существенная целостность материальная или идеальная, которая по воле людей и по воле времени является символическим элементом мемориального наследия некой общности». Важно при этом, что это «место» способно менять свои очертания, воспроизводиться и вновь повторяться. Назвать исторический объект «местом памяти» означало дать слово настоящему времени как реальному пользователю прошлого. Память, как и историк, всегда в настоящем, хотя и предполагает воскрешение отсутствующего в этом настоящем прошлого. Поэтому проект Нора открывал путь к другой истории: «не истории прошлого, которое прошло, но истории последовательного использования уже прошедшего». Речь идет об истории, принимающей во внимание мемориальную слоистость объекта изучения, позволяя историкам осмысливать его темпоральную форму, с тем, чтобы это прошедшее понять/присвоить/преодолеть. Такой способ мышле-

ния способствовал тому, что историческая критика трансформировалась в критическую историографию .

Изучение памяти заставило историков более интенсивно размышлять об эпистемологических проблемах своего ремесла. Кроме того, в условиях презентизма свидетели получили в обществе большее признание и доверие, чем профессиональные историки, которые поначалу сами стали жертвами этих перемен. В частности, под давлением памяти усилились сомнения в возможностях истории как науки и в ее будущем. Попав в капкан памяти, французские историки не ограничились тем, что создали новую область исследования - историю памяти. Обстоятельно изучив это явление в междисциплинарном режиме, они использовали мемориальный инструментарий для того, чтобы исследовать особый вид коллективной памяти, о которой писал еще М. Халь-бвакс, - память историческую. Родилась история историков, то есть историография, понимаемая не как «идеологическое оружие» (так было в Советском Союзе), но как историче- 235 ская эпистемология, занимающаяся исследованием природы и процедур историографической операции.

Важным объектом интеллектуальной истории стала «политика памяти», понятая как власть стереотипов мышления, воздействующих из прошлого на настоящее. Другими словами, историки убедительно показали «властную природу историографических концеп-туализаций» (Ф. Фюре). Один пример. Хорошо известно, что национальный праздник французов - 14 июля. Но большинство людей, изучающих историю в русле революционной традиции, уверены до сих пор, что они отмечают

день взятия Бастилии. Между тем, праздник был установлен республиканцами в 1880 г. в связи с Праздником федерации, который отмечался в период французской революции как день Республики. И современные французы отмечают день Республики.

Такое понимание «политики памяти» чаще всего игнорируется перед лицом другой политики, подразумевающей стратегию использования образов прошлого в настоящем и их включение в планы будущего (имплицитную или эксплицитную). Разумеется «политика памяти», связанная с политической стратегией, тоже существует и ее надо учитывать. Ее воплощением, в частности, является так называемая «официальная история», существующая в большинстве стран. Однако эта «официальная версия» отнюдь не является лишь проявлением волюнтаризма политиков (хотя это тоже имеет место). Исследование проблематики памяти позволяет выявить глубинные основы официальной «исторической политики». Коммеморации, как правило, предполагают участие значительной массы людей и в то же время содержат определенные политические стратегии, которые не сразу прочитываются. Изучение коммеморативных практик и дискурсов позволяет ученым выявить содержание таких стратегий, прикрывающихся политикой памяти или даже «долгом памяти» . Важнейшим направлением такого поиска стало изучение историографических традиций и современных культурных практик. В частности, историкам удалось убедительно продемонстрировать в материале, как на пересечении культуры памяти и культуры производства исторической продукции формируется модель

истории в конкретном социуме. Конечно, память и история - это разные и даже противоположные формы «воскрешения» ушедшей реальности. Однако современные исторические исследования обосновывают нерасторжимость их «брачного союза» и описывают условия его возможности. Такая работа позволяет превзойти чисто ретроспективное видение «прошлого» и отыскать «прошлое» как «настоящее, которое уже было», способствуя дефатализации истории.

Во Франции, как и в других странах, давление на историю и историков сохраняется. У французских президентов по конституции 1958 г. есть право вмешиваться в решение исторических вопросов. Более того в XXI веке такое вмешательство усилилось. Но серьезные решения, касающиеся политики памяти, в развитых странах принимаются, как правило, в тесной увязке с интересами различных групп гражданского общества, равно как и интеллектуалов, и не в последнюю очередь определяются динамикой исторических исследований, поставляющих новые материалы. Так, официальная версия режима Виши во Франции, а также миф о Сопротивлении с 1970-х гг. претерпевает постоянную деконструкцию. Фильм М. Офюльса «Печаль и жалость» (1969), запрещенный для показа по государственному телевидению, не без оснований считают началом той фазы памяти о военном времени, которую историк А. Руссо назвал «разбитым зеркалом». Выжившие свидетели все чаще стали рассказывать о своем пребывании в лагерях. В 1973-м появился французский перевод книги американского историка Р. Пакстона «Франция в период Виши», который еще в 1964 г. проследил историю коллаборационизма по документальным источникам. Основанные на архивных материалах исследования А. Руссо «Синдром Виши: С 1944 года до наших

ти. Однако и объективность истории давно поставлена под сомнение. Не удивительно, что усиливается значимость рефлексивной составляющей в производстве исторического знания, интенсивно идет поиск новых подходов к материалу и нового исследовательского инструментария, активно обсуждается социальный статус исторического познания и роль исторического образования в культуре и социуме. Современные историки озабочены поиском таких способов историописания, которые позволили бы преодолеть тиранию прошлого/настоящего и найти подходы к овладению будущим . Их все больше интересует «не столько генезис, сколько дешифровка того, кем мы больше не является»; не столько ушедшее гомогенное прошлое, сколько прошлое, изломанное памятью, которая оттеняется в прерывностях истории. В таких способах написания истории, учитывающих субъектность историка, на первом плане оказывается историография как практика, позволяющая удовлетворить потребность в историческом познании и вместе с тем избежать ловушек наивного реализма по отношению к тому, что познается.

СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ

дней» (1987) и Э. Конана «Виши: Прошлое, которое не проходит» (1994), а также открытые историко-политические дискуссии с участием профессиональных историков способствовали широкому общественному одобрению судебных процессов против военных преступников. В юридическом и в гражданском плане эти процессы против видных деятелей периода национал-социалистского господства во Франции имели огромное значение для политического просвещения и культуры памяти в стране.

Современные исследователи убедительно показали, что историческая политика (или политика памяти) в демократических обществах - «это намного более широкое явление, чем история на службе политики. Это также нечто большее, чем просто формирование и закрепление нормативного или догматического мировоззрения, поскольку включает в себя передачу самого разного рода воспоминаний и опыта, а также поиск забытых фактов и следов отвергнутых альтернатив. Историческая политика - это еще и тематика научных исследований с целью поиска ответов на вопросы о том, как исторические интерпретации превращаются в политическое противоборство, кто и с какой целью делает это и к чему это приводит» .

Проблематика отношений истории и 1. памяти в историографии опирается во многом на рефлексию философов, социологов, антропологов. Например, в своей последней монография «Память, история, забвение» Поль Рикёр располагает историю и память в плоскости непрерывного взаимодействия. Работа с памятью, по мнению з. философа, - это основное гражданское обязательство историка . Тем не менее, многие гуманитарии, в том числе историки,

весьма сдержанно относятся к истории памяти, учитывая непостоянство последней и возросшую доступность инструментализа- 5 ции истории, связанной с политикой памя-

Grand dictionnaire de la psychologie / H. Bloch, R. Chemama, A. Gallo, P. Le-conte, J.F. Le Ny, J. Postel, S. Moscovici, M. Reuchlin et E.Vurpillot (dir.). - Larousse, 1991, nouvelle édition 1994. Halbwachs, M. Les Cadres sociaux de la mémoire / M. Halbwachs. - Paris: Albin Michel, 1925.

Bloch, M. Mémoire collective, tradition et coutume. A propos d"un livre récent Text] / M. Bloch // Revue de synthèse historique XI (nouvelle série XIV). - 1925. - No. 118-120. - P. 73-83. Нора, П. Всемирное торжество памяти [Текст] / П. Нора // Неприкосновенный запас. - 2005. - Т. 2-3.

Потапова, Н. Тема «памяти» в культуре модернизма [Текст] / Н. Потапова // Рос-

сия XXI. - 2012. - № 3. - С. 86-117; № 4.

6. Pomian, K. De l"histoire, partie de la mémoire, à la mémoire, objet d"histoire / K. Pomian // Revue de métaphisique et de moral. - 1998. - No. 1.

7. Круглый стол «История, историки и власть», ИВИ РАН, 2010 [Электронный ресурс]. - URL: http://www.urokiistorii.ru/ memory/conf/2010/03/istoriya-istoriki-vlast-txt (дата обращения: 15.07.2013).

8. Венедиктова, Т. История между Past и Present Perfect. Рецензия на кн: Феномен прошлогою (М., 2005) [Текст] / Т. Вене-диктова // Новое литературное обозрение.

2006. - № 80.

9. Landry, T. Lieux de pouvoir et micropolitique de la mémoire: l"exemple de la Cathédrale du Christ Sauveur à Moscou / T. Landry // Politique et sociétés (Montréal). - 2003. - No. 22.

10. Век памяти, память века: Опыт общения с прошлым в ХХ столетии [Текст] / Сб. статей [под ред. И.В. Нарского, О.С. Нагорной, О.Ю. Никоновой, Ю.Ю. Хмелевской]. -Челябинск: Изд-во «Каменный пояс», 2004.

11. Данилевский, И.Н. Александр Невский: Парадоксы исторической памяти [Текст] / И.Н. Данилевский // «Цепь времен»: Проблемы исторического сознания. - М.: ИВИ РАН, 2005.

12. Историческая политика в XXI веке: Сборник статей [Текст] / Ред. А. Миллер, М. Липман. - М.: Новое литературное обозрение, 2012.

13. Кознова, И.Е. XX век в социальной памяти российского крестьянства [Текст] / И.Е. Кознова. - М.: ИФ РАН, 2000.

14. Копосов, Н.Е. Память строгого режима: История и политика в России [Текст] / Н.Е. Копосов. - М.: Новое литературное обозрение, 2011.

15. Кризисы переломных эпох в исторической памяти [Текст] / Под ред. Л.П. Репиной. - М.: ИВИ РАН, 2012.

16. Курилла, И. История и память в 2004, 2008 и 2014 годах [Текст] // Отечественные записки. - 2014. - № 3 (60) [Сайт «Журнальный зал»]. - URL: http://maga zines.russ.ru/oz/2014/3/4k.html (дата обращения: 6.10.2014).

17. «Работа над прошлым»: ХХ век в коммуникации и памяти послевоенных поколений Германии и России: сборник статей [Текст] / [редколл.: О.С. Нагорная и др.]. - Челябинск: Каменный пояс, 2014.

18. Репина, Л.П. Историческая наука на рубеже XX-XXI вв.: социальные теории и историографическая практика [Текст] / Л.П. Репина. - М.: Кругъ, 2011.

19. Шнирельман, В.А. Президенты и археология, или что ищут политики в древности [Текст] / В.А. Шнилерьман // Ab Imperio. - 2009. - № 1.

20. Хаттон, П. История как искусство памяти [Текст] / П. Хаттон / Пер. с англ. Ю.В. Быстрова. - СПб.: «Владимир Даль», 2003. (1993 анг.).

21. Nora, P. (dir.) Les lieu de mémoire / P. Nora. - 7 vol. - Paris: Gallimard, 1981-1993.

22. Hartog, F. Croire en l"histoire / F. Hartog. - Paris: Flammarion, 2013.

23. Joutard, P. Histoire et mémoires, conflits et alliance / P. Joutard. - Paris: La Découverte. Collection Ecriture de l"histoire, 2013.

24. Nora, P. Comment on écrit l"histoire de France / P. Nora // Les Lieux de mémoire. T. 3, vol. 1. - Paris: Gallimard, 1992, 24, 30.

25. Oushakine, S.A. Remembering in Public: On the Affective Management of History / S.A. Oushakine // Ab Imperio. -2013. - No. 1.

26. Шеррер, Ю. Отношение к истории в Германии и Франции: проработка прошлого, историческая политика, политика памяти [Электронный ресурс]. - URL: http://www.persp ektivy. info/book/ (дата обращения 12.12.2013).

27. Ricoeur, P. La mémoire, l"histoire, l"oubli / P. Ricoeur. - Paris: Le Seuil, 2000.

28. Шмитт, Ж.-К. Овладение будущим [Текст] / Ж.-К. Шмитт // Диалоги со временем. Память о прошлом в контексте истории / Под ред. Л.П. Репиной. - М.: Круг, 2008.

1. Bloch H., Chemama R., Gallo A., Leconte P., Le Ny J.F., Postel J., Moscovici S., Reuchlin M. et Vurpillot E.(dir.), Grand dictionnaire de la psychologie, Larousse, 1991, nouvelle édition 1994.

2. Bloch M., Mémoire collective, tradition et coutume. A propos d"un livre récent, Revue de synthèse historique XI, nouvelle série XIV, 1925, No. 118-120, pp. 73-83.

3. Danilevskij I.N., "Aleksandr Nevskij: Para-doksy istoricheskoj pamjati", in: "Tsep vre-men": Problemy istoricheskogo soznanija, Moscow, 2005. (in Russian)

4. Halbwachs M., Les Cadres sociaux de la mémoire, Paris, Albin Michel, 1925.

5. Hartog F., Croire en l"histoire, Paris, Flammarion, 2013.

6. Hatton P., Istorija kak iskusstvo pamjati, St-Petersburg: "Vladimir Dal"", 2003. (1993 ang.). (in Russian)

7. Istoricheskaja politika v XXI veke: Sbornik statej, Moscow, 2012. (in Russian)

8. Joutard P., Histoire et mémoires, conflits et alliance, Paris, La Découverte. Collection Ecriture de l"histoire, 2013.

9. Koposov N.E., Pamjat strogogo rezhima: Istorija ipolitika v Rossii, Moscow, 2011. (in Russian)

10. Koznova I.E., XXvek v socialnojpamjati rossi-jskogo krestjanstva, Moscow, 2000. (in Russian)

11. Krizisy perelomnyh jepoh v istoricheskoj pamjati, Moscow, 2012. (in Russian)

12. Kruglyj stol "Istorija, istoriki i vlast", IVI RAN, 2010 , available at: http://www.urokiistorii.ru/memory/conf/ 2010/03/istoriya-istoriki-vlast-txt (accessed: 15.07.2013). (in Russian)

13. Kurilla I., Istorija i pamjat v 2004, 2008 i 2014 godah, Otechestvennye zapiski, 2014, No. 3 (60) , available at: http://magazines.russ.ru/oz/2014/3/4k. html (accessed: 6.10.2014). (in Russian)

14. Landry T., Lieux de pouvoir et micropolitique de la mémoire: l"exemple de la Cathédrale du Christ Sauveur à Moscou, Politique et sociétés (Montréal), 2003, No. 22.

15. Nora P., (dir.) Les lieu de mémoire, 7 vol. Paris, Gallimard, 1981-1993.

16. Nora P., Comment on écrit l"histoire de France, Les Lieux de mémoire, t, 3, vol. 1, Paris, Gallimard, 1992, 24, 30.

17. Nora P., Vsemirnoe torzhestvo pamjati, Nepri-kosnovennyjzapas, 2005, T. 2-3. (in Russian)

18. Oushakine S.A., Remembering in Public: On the Affective Management of History, Ab Imperio, 2013, No. 1.

19. Pomian K., De l"histoire, partie de la mémoire, à la mémoire, objet d"histoire, Revue de métaphisique et de moral, No. 1, 1998.

20. Potapova N., Tema "pamjati" v kulture modernizma, Rossija XXI, 2012, No. 3, pp. 86-117; No. 4, pp. 58-79. (in Russian)

21. "Rabota nad proshlym": XX vek v kommuni-kacii i pamjati poslevoennyh pokolenij Ger-manii i Rossii: sbornik statej, Cheljabinsk, 2014. (in Russian)

22. Repina L.P., Istoricheskaja nauka na ru-bezhe XX-XXI vv.: socialnye teorii i istorio-graficheskaja praktika, Moscow, 2011. (in Russian)

23. Ricoeur P., La mémoire, l"histoire, l"oubli, Paris, Le Seuil, 2000.

24. Sherrer Ju., Otnoshenie k istorii v Germanii i Francii: prorabotka proshlogo, istoricheskaja politika, politika pamjati , available at: http://www.perspektivy.info/book/ (accessed: 12.12.2013). (in Russian)

25. Shmitt Zh.-K., Ovladenie budushhim, Dialo-gi so vremenem. Pamjat o proshlom v kon-tekste istorii, Moscow, 2008. (in Russian)

26. Shnirelman V.A., Prezidenty i arheologija, ili chto ishhut politiki v drevnosti, Ab Imperio, 2009, No.1. (in Russian)

27. Vek pamjati, pamjat veka: Opyt obshhenija s proshlym v XX stoletii, Cheljabinsk, 2004. (in Russian)

28. Venediktova T., Istorija mezhdu Past i Present Perfect , Novoe literaturnoe obozrenie, 2006, No. 80. (in Russian)

Чеканцева Зинаида Алексеевна, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник, руководитель лаборатории исторической эпистемологии и публичной истории, Институт всеобщей истории, Российская академия наук; профессор, Российско-французский центр исторической антропологии им. Марка Блока, [email protected] Chekantseva Z.A., ScD in History, Chief Researcher, Head of the Laboratory of Historical Epistemo-logy and Public History, Institute of World History, Russian Academy of Science; Professor, M. Bloch Russian-French Center of Historical Anthropology, [email protected]

Культуры воспоминаний» в исторической и сравнительной перспективах.

Ян Ассман. Помнящая культура

В случае «помнящей культуры» в отличие от «искусства запоминания» речь идет о выполнении социального обязательства, а не совершенствовании индивидуальной способности. В случае когда вопрос «Чего нам нельзя забыть?» стоит в центре внимания, он определяет идентичность и самопонимание группы («общность памяти» по П.Нора).Помнящая культура имеет дело с «памятью, создающей общность». Невозможно представить никакого социального объединения, в котором не просматривались бы ее формы.

Помнящая культура основывается на формах обращенности к прошлому (тезис –> прошлое возникает в силу того, что к нему обращаются). Для того, чтобы к прошлому можно было обращаться необходимы следующие условия:

1) Нельзя, чтобы оно исчезло полностью – должны иметься свидетельства

2) Свидетельства должны обладать характерным отличием от «сегодня» (в качестве примера - языковые изменения)

1. Социальное конструирование прошлого: Морис Хальбвакс

В 20е гг французский социолог Морис Хальбвакс разработал понятие «коллективная память» - основанное на установление нерасторжимой связи и взаимообусловленности групповой памяти и группы. Индивидуальные воспоминания суть социальный феномен, а тот факт, что только отдельные личности могут иметь память (благодаря наличию у них особой нервной системы) не меняет зависимости индивидуальных памятей от социальных «рамок».

На его научные работы оказали влияние следующие ученые: а) Бергсон (в философии которого тема индивидуальной памяти занимает центральное место); б) Дюркгейм (чье понятие коллективного сознания дало опору стремлению преодолеть бергсоновский субъективизм; память как социальный феномен).

Индивидуальная vs. коллективная память

Центральный тезис в работах Х. – социальная обусловленность памяти, полностью отвлекается от физической основы памяти (физиологии нервной системы и мозга). Память возникает в процессе социализации – через коммуникацию и взаимодействие в рамках социальных групп.

На основе теории «рамочного анализа» Э.Гофмана (исследующего социально заданную структуру или «организацию» повседневного опыта), Хальбвакс вводит понятие «социальных рамок». Проведя «рамочный анализ» воспоминания (аналогично гофмановскому анализу опыта) объявил коллектив субъектом памяти и воспоминания. Субъектом памяти и воспоминания всегда остается один человек, но он зависим от «рамок», организующих его память. Преимущество теории – способна объяснить не только память, но и забвение. ВЫВОД: индивидуальная память создается в каждой отдельной личности благодаря ее участию в процессах коммуникации. Память живет благодаря этому процессу. Забвение следует, если коммуникация прекращается или изменяются референциальные рамки коммуникативной реальности. Мы помним только то, что можем сообщить и для чего можем найти место в рамках коллективной памяти. Индивидуальная память – уникальная комбинация коллективных воспоминаний, вместилище связанных с группами коллективных памятей.