Корреспондент газеты «Красный кавалерист» Лютов (рассказчик и лирический герой) оказывается в рядах Первой Конной армии, возглавляемой С. Буденным. Первая Конная, воюя с поляками, совершает поход по Западной Украине и Галиции. Среди конармейцев Лютов - чужак. Очкарик, интеллигент, еврей, он чувствует к себе снисходительно-насмешливое, а то и неприязненное отношение со стороны бойцов. «Ты из киндербальзамов... и очки на носу. Какой паршивенький! Шлют вас, не спросясь, а тут режут за очки», - говорит ему начдив шесть Савицкий, когда он является к нему с бумагой о прикомандировании к штабу дивизии. Здесь, на фронте, лошади, страсти, кровь, слезы и смерть. Здесь не привыкли церемониться и живут одним днём. Потешаясь над прибывшим грамотеем, казаки вышвыривают его сундучок, и Лютов жалко ползает по земле, собирая разлетевшиеся рукописи. В конце концов, он, изголодавшись, требует, чтобы хозяйка его накормила. Не дождавшись отклика, он толкает ее в грудь, берет чужую саблю и убивает шатающегося по двору гуся, а затем приказывает хозяйке изжарить его. Теперь казаки больше не насмехаются над ним, они приглашают его поесть вместе с ними. Теперь он почти как свой, и только сердце его, обагрённое убийством, во сне «скрипело и текло».
Смерть Долгушова
Даже повоевав и достаточно насмотревшись на смерть, Лютов по-прежнему остаётся «мягкотелым» интеллигентом. Однажды он видит после боя сидящего возле дороги телефониста Долгушова. Тот смертельно ранен и просит добить его. «Патрон на меня надо стратить, - говорит он. - Наскочит шляхта - насмешку сделает». Отвернув рубашку, Долгушов показывает рану. Живот у него вырван, кишки ползут на колени и видны удары сердца. Однако Лютов не в силах совершить убийство. Он отъезжает в сторону, показав на Долгушова подскакавшему взводному Афоньке Биде. Долгушов и Афонька коротко о чем-то говорят, раненый протягивает казаку свои документы, потом Афонька стреляет Долгушову в рот. Он кипит гневом на сердобольного Лютова, так что в запале готов пристрелить и его. «Уйди! - говорит он ему, бледнея. - Убью! Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку...»
Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионыча
Лютов завидует твёрдости и решительности бойцов, не испытывающих, подобно ему, ложной, как ему кажется, сентиментальности. Он хочет быть своим. Он пытается понять «правду» конармейцев, в том числе и «правду» их жестокости. Вот красный генерал рассказывает о том, как он рассчитался со своим бывшим барином Никитинским, у которого до революции пас свиней. Барин приставал к его жене Насте, и вот Матвей, став красным командиром, явился к нему в имение, чтобы отомстить за обиду. Он не стреляет в него сразу, хоть тот и просит об этом, а на глазах сумасшедшей жены Никитинского топчет его час или больше и таким образом, по его словам, сполна узнает жизнь. Он говорит: «Стрельбой от человека... только отделаться можно: стрельба - это ему помилование, а себе гнусная лёгкость, стрельбой до души не дойдёшь, где она у человека есть и как она показывается».
Соль
Конармеец Балмашев в письме в редакцию газеты описывает случай, происшедший с ним в поезде, двигавшемся на Бердичев. На одной из станций бойцы пускают к себе в теплушку женщину с грудным дитём, якобы едущую на свидание с мужем. Однако в пути Балмашев начинает сомневаться в честности этой женщины, он подходит к ней, срывает с ребёнка пелёнки и обнаруживает под ними «добрый пудовик соли». Балмашев произносит пламенную обвинительную речь и выбрасывает мешочницу на ходу под откос. Видя же ее оставшейся невредимой, он снимает со стенки «верный винт» и убивает женщину, смыв «этот позор с лица трудовой земли и республики».
Письмо
Мальчик Василий Курдюков пишет матери письмо, в котором просит прислать ему что-нибудь поесть и рассказывает о братьях, воюющих, как и он, за красных. Одного из них, Федора, попавшего в плен, убил папаша-белогвардеец, командир роты у Деникина, «стражник при старом режиме». Он резал сына до темноты, «говоря - шкура, красная собака, сукин сын и разно», «пока брат Федор Тимофеич не кончился». А спустя некоторое время сам папаша, пытавшийся спрятаться, перекрасив бороду, попадается в руки другого сына, Степана, и тот, услав со двора братишку Васю, в свою очередь кончает папашу.
Прищепа
У молодого кубанца Прищепы, бежавшего от белых, те в отместку убили родителей. Имущество расхитили соседи. Когда белых прогнали, Прищепа возвращается в родную станицу. Он берет телегу и идёт по домам собирать свои граммофоны, жбаны для кваса и расшитые матерью полотенца. В тех хатах, где он находит вещи матери или отца, Прищепа оставляет подколотых старух, собак, повешенных над колодцем, иконы, загаженные помётом. Расставив собранные вещи по местам, он запирается в отчем доме и двое суток пьёт, плачет, поёт и рубит шашкой столы. На третью ночь пламя занимается над его хатой. Прищепа выводит из стойла корову и убивает ее. Затем он вскакивает на коня, бросает в огонь прядь своих волос и исчезает.
Эскадронный Трунов
Эскадронный Трунов ищет офицеров среди пленных поляков. Он вытаскивает из кучи нарочно сброшенной поляками одежды офицерскую фуражку и надевает ее на голову пленного старика, утверждающего, что он не офицер. Фуражка ему впору, и Трунов закалывает пленного. Тут же к умирающему подбирается конармеец-мародёр Андрюшка Восьмилетов и стягивает с него штаны. Прихватив ещё два мундира, он направляется к обозу, но возмущённый Трунов приказывает ему оставить барахло, стреляет в Андрюшку, но промахивается. Чуть позже он вместе с Восьмилетовым вступает в бой с американскими аэропланами, пытаясь сбить их из пулемёта, и оба погибают в этом бою.
История одной лошади
Страсть правит в художественном мире Бабеля. Для конармейца «конь - он друг... Конь - он отец...». Начдив Савицкий отобрал у командира первого эскадрона белого жеребца, и с тех пор Хлебников жаждет мести, ждёт своего часа. Когда Савицкого смещают, он пишет в штаб армии прошение о возвращении ему лошади. Получив положительную резолюцию, Хлебников отправляется к опальному Савицкому и требует отдать ему лошадь, однако бывший начдив, угрожая револьвером, решительно отказывает. Хлебников снова ищет справедливости у начштаба, но тот гонит его от себя. В результате Хлебников пишет заявление, где выражает свою обиду на Коммунистическую партию, которая не может возвратить «его кровное», и через неделю демобилизуется как инвалид, имеющий шесть ранений.
Афонька Бида
Когда у Афоньки Биды убивают любимого коня, расстроенный конармеец надолго исчезает, и только грозный ропот в деревнях указывает на злой и хищный след разбоя Афоньки, добывающего себе коня. Только когда дивизия вступает в Берестечко, появляется наконец Афонька на рослом жеребце. Вместо левого глаза на его обуглившемся лице чудовищная розовая опухоль. В нем ещё не остыл жар вольницы, и он крушит все вокруг себя.
Пан Аполек
У икон Новоградского костёла своя история - «история неслыханной войны между могущественным телом католической церкви, с одной стороны, и беспечным богомазом - с другой», войны, длившейся три десятилетия. Эти иконы нарисованы юродивым художником паном Аполеком, который своим искусством произвёл в святые простых людей. Ему, представившему диплом об окончании мюнхенской академии и свои картины на темы Священного писания («горящий пурпур мантий, блеск смарагдовых полей и цветистые покрывала, накинутые на равнины Палестины»), новоградским ксёндзом была доверена роспись нового костёла. Каково удивление приглашённых ксёндзом именитых граждан, когда они узнают в апостоле Павле на расписанных стенах костёла хромого выкреста Янека, а в Марии Магдалине - еврейскую девушку Эльку, дочь неведомых родителей и мать многих подзаборных детей. Художник, приглашённый на место Аполека, не решается замазать Эльку и хромого Янека. Рассказчик знакомится с паном Аполеком на кухне дома сбежавшего ксёндза, и тот предлагает за пятьдесят марок сделать его портрет под видом блаженного Франциска. Ещё он передаёт ему кощунственную историю о браке Иисуса и незнатной девицы Деборы, у которой от него родился первенец.
Гедали
Лютов видит старых евреев, торгующих у жёлтых стен древней синагоги, и с печалью вспоминает еврейский быт, теперь полуразрушенный войной, вспоминает своё детство и деда, поглаживающего жёлтой бородой тома еврейского мудреца Ибн-Эзры. Проходя по базару, он видит смерть - немые замки на лотках. Он заходит в лавку древностей старого еврея Гедали, где есть все: от золочёных туфель и корабельных канатов до сломанной кастрюли и мёртвой бабочки. Гедали расхаживает, потирая белые ручки, среди своих сокровищ и сетует на жестокость революции, которая грабит, стреляет и убивает. Гедали мечтает «о сладкой революции», об «Интернационале добрых людей». Рассказчик же убеждённо наставляет его, что Интернационал «кушают с порохом... и приправляют лучшей кровью». Но когда он спрашивает, где можно достать еврейский коржик и еврейский стакан чаю, Гедали сокрушённо отвечает ему, что ещё недавно это можно было сделать в соседней харчевне, но теперь «там не кушают, там плачут...».
Рабби
Лютову жаль этого размётанного вихрем революцией быта, с великим трудом пытающегося сохранить себя, он участвует в субботней вечерней трапезе во главе с мудрым рабби Моталэ Брацлавским, чей непокорный сын Илья «с лицом Спинозы, с могущественным лбом Спинозы» тоже здесь. Илья, как и рассказчик, воюет в Красной Армии, и вскоре ему суждено погибнуть. Рабби призывает гостя радоваться тому, что он жив, а не мёртв, но Лютов с облегчением уходит на вокзал, где стоит агитпоезд Первой Конной, где его ждёт сияние сотен огней, волшебный блеск радиостанции, упорный бег машин в типографии и недописанная статья в газету «Красный кавалерист».
Пересказал
“Конармия” И. Э. Бабеля - это сборник небольших рассказов, связанных темой гражданской войны и единым образом повествователя.
“Конармия” написана на основе дневников Бабеля (когда он сражался в Первой конной армии). Сражался сам Бабель под именем Лютова.
На основании этого можно сделать вывод, что главный герой выражает мировоззрение самого Бабеля.
При внимательном рассмотрении дневник и рассказы оказываются непохожими. Но это можно понять. Форма отстранения автора Дневника от реальности, продиктованная в ситуации гражданской войны необходимостью самосохранения, в “Конармии” превращается в эстетический прием, дающий возможность, с одной стороны, - обнажить грубость и варварство казаков, а с другой - позволяющий акцентировать отчуждение еврейского интеллигента, пытающегося жить в чуждой ему, чудовищно жестокой жизни
Новелла «Мой первый гусь». Как и большинство новелл этого сборника написана от первого лица – Кирилла Васильевича Лютова.
Это видно буквально с первых же строк рассказа: «Ты грамотный?» спросил Савицкий, и узнал, что Лютов «грамотный» («кандидат прав Петербургского университета»), а ведь это армия рабочих крестьян. Он чужой.Потом, когда он закричал ему: « Ты из киндербальзамов… и очки на носу», когда он смеясь воскликнул: «Шлют вас, не спросясь, а тут режут за очки», - Бабель был точен в изображении того как веками копившаяся классовая ненависть огрубляет человеческое поведение. Лютов смиренно и покорно сгибается перед казаками. Автор изобразил его поведение с иронией. Что-то есть в его страхе женственное. Чувствуя, что он здесь чужой, Лютов хочет стать своим. Для достижения этой цели, он бесстрастно убивает гуся. Когда победа, казалось, достигнута, когда казаки наконец говорят: «парень нам подходящий» - Лютов, торжествуя, читает им речь в газете, появляется ощущение, что победа-то его какая-то странная, неполная. «…Мы спали шестеро там, согреваясь друг от друга».Конфликт тут внешний, и лишь в финале рассказа становится понятным, что бесстрастие мнимое. А в душе героя томление, «внутренний жар», «пылающий лоб». “ И только сердце, обагренное убийством, скрипело и текло” (“истекает голова убитого гуся под сапогом солдата). Это “сопровождение” любой войны. И это необходимо пережить. Между Лютовым и красноармейцами есть дистанция. В нем ещё осталось что-то человеческое. Этим и объясняется высокий слог финала.В системе ценностей героя нет будущего. Есть только настоящее. Вся жизнь будто пульсирующее переживание. Наверное именно поэтому так важна жизнь, и так трагична смерть.Бабелевский мир по сути раскрываемых в нем простейших общечеловеческих отношений трагичен - из-за постоянного вмешательства смерти в течение жизни.Необычен пейзаж у Бабеля. «деревенская улица лежала переднами, круглая и желтая, как тыква, умирающее солнце испускало на небе свой розовый дух». Пейзажу задано два противоречащих тона: тепла и всеразрушающей смерти. Всё находится в движении. Отношения «неба» и земли» абсолютно независимы друг от друга. Так и получается, что состояние героя противоречиво. Он ведь делает этот поступок независимо от своего внутреннего состояния.
«Солнце падало на меня из-за зубчатых пригорков». Взаимосвязь тут между небесными и земными гранями опять предстает в необычной форме. Движение солнца вертикально. И эта вертикальность будто не оставляет выбора для главного героя своей прямолинейностью.
Так, мне кажется, пейзаж непосредственно связан с действиями героя.
Сюжета тем не менее как такого нет.. Бабель намеренно строит сюжет на видении мира, отражающем, главным образом, сознание одного человека - Лютова. Таким образом, автор “Конармии” освобождает себя от необходимости мотивации происходящего и, что важнее, от раскрытия логики собственно военных событий - для книги о войне “Конармия” содержит удивительно мало фабульного действия как такового. Сюжетный ряд строится таким образом, чтобы передать зрительное, слуховое восприятие главного героя..
Автор подчеркивает мгновенность, внезапность, отрывочности действий и отсутствие связи между ними. Чтобы показать всю ценность жизни. Этого он добивается использую глаголы совершенного видов: особенно - в глаголах стилистически нейтральных: “закричал”, “прокричал”, “произнес”. Может усиливаться словом “вдруг”, которое чаще всего употребляется именно рядом с нейтральными глаголами речи. Порою действия бессмысленны и оборванны: «…подошел ко мне совсем близко, потом отскочил в отчаянии и побежал в первый двор». Все внутренне-смятенное состояние человека выражено здесь в действии, и наблюдатель-автор, ничего не объясняя, как бы механически восстанавливает последовательность этих безумных “шагов” и “жестов”, логически не связанных между собой. Всё как бы построено по схеме краткости. Структура стиля Бабеля предсталение живого мира как нечто осколочное и оборван, нет в нем цельности. Повествование ведется на литературном языке. Но тем не мене стилевой рисунок словесной формы пестрый и разноголосый. Во многом этому способствуют казаки, вводя в разговор естественную живую речь: «…обязаны вы принять этого человека к себе в помещение и без глупостев, потому этот человек пострадавший по ученой части...» Во всех рассказах “Конармии” есть присутствие самого автора, который вместе с ее героями прошел трудный путь к постижению смысла этой кровавой борьбы. В описаниях событий есть жестокая правда могучего кровавого потока жизни.
Мой первый гусь
Савицкий, начдив шесть, встал, завидев меня, и я удивился красоте гигантского его тела. Он встал и пурпуром своих рейтуз, малиновой шапчонкой, сбитой набок, орденами, вколоченными в грудь, разрезал избу пополам, как штандарт разрезает небо. От него пахло духами и приторной прохладой мыла. Длинные ноги его были похожи на девушек, закованных до плеч в блестящие ботфорты.
Он улыбнулся мне, ударил хлыстом по столу и потянул к себе приказ, только что отдиктованный начальником штаба. Это был приказ Ивану Чеснокову выступить с вверенным ему полком в направлении Чугунов — Добрыводка и, войдя в соприкосновение с неприятелем, такового уничтожить…
«…Каковое уничтожение, — стал писать начдив и измазал весь лист, — возлагаю на ответственность того же Чеснокова вплоть до высшей меры, которого и шлепну на месте, в чем вы, товарищ Чесноков, работая со мною на фронтах не первый месяц, не можете сомневаться…»
Начдив шесть подписал приказ с завитушкой, бросил его ординарцам и повернул ко мне серые глаза, в которых танцевало веселье.
— Сказывай! — крикнул он и рассек воздух хлыстом.
Потом он прочитал о прикомандировании меня к штабу дивизии.
— Провести приказом! — сказал начдив. — Провести приказом и зачислить на всякое удовольствие, кроме переднего. Ты грамотный?
— Грамотный, — ответил я, завидуя железу и цветам этой юности, — кандидат прав петербургского университета…
— Ты из киндербальзамов, — закричал он, смеясь, — и очки на носу. Какой паршивенький!.. Шлют вас, не спросясь, а тут режут за очки. Поживешь с нами, што ль?
— Поживу, — ответил я и пошел с квартирьером на село искать ночлега.
Квартирьер нес на плечах мой сундучок, деревенская улица лежала перед
нами, круглая и желтая, как тыква, умирающее солнце испускало на небе
свой розовый дух.
Мы подошли к хате с расписными венцами, квартирьер остановился и сказал
вдруг с виноватой улыбкой:
— Канитель тута у нас с очками, и унять нельзя. Человек высшего отличия — из него здесь душа вон. А испорть вы даму, самую чистенькую даму, тогда вам от бойцов ласка…
Он помялся с моим сундучком на плечах, подошел ко мне совсем близко, потом отскочил, полный отчаяния, и побежал в первый двор. Казаки сидели там на сене и брили друг друга.
— Вот, бойцы, — сказал квартирьер и поставил на землю мой сундучок. — Согласно приказания товарища Савицкого, обязаны вы принять этого человека к себе в помещение и без глупостев, потому этот человек пострадавший по ученой части…
Квартирьер побагровел и ушел, не оборачиваясь. Я приложил руку к козырьку и отдал честь казакам. Молодой парень с льняным висячим волосом и прекрасным рязанским лицом подошел к моему сундучку и выбросил его за ворота. Потом он повернулся ко мне задом и с особенной сноровкой стал издавать постыдные звуки.
— Орудия номер два нуля, — крикнул ему казак постарше и засмеялся, — крой беглым…
Парень истощил нехитрое свое умение и отошел. Тогда, ползая по земле, я стал собирать рукописи и дырявые мои обноски, вывалившиеся из сундучка. Я собрал их и отнес на другой конец двора. У хаты, на кирпичиках, стоял котел, в нем варилась свинина, она дымилась, как дымится издалека родной дом в деревне, и путала во мне голод с одиночеством без примера. Я покрыл сеном разбитый мой сундучок, сделал из него изголовье и лег на землю, чтобы прочесть в «Правде» речь Ленина на Втором конгрессе Коминтерна. Солнце падало на меня из-за зубчатых пригорков, казаки ходили по моим ногам, парень потешался надо мной без устали, излюбленные строчки шли ко мне тернистою дорогой и не могли дойти. Тогда я отложил газету и пошел к хозяйке, сучившей пряжу на крыльце.
— Хозяйка, — сказал я, — мне жрать надо…
Старуха подняла на меня разлившиеся белки полуослепших глаз и опустила их снова.
— Товарищ, — сказала она, помолчав, — от этих дел я желаю повеситься.
— Господа бога душу мать, — пробормотал я тогда с досадой и толкнул старуху кулаком в грудь, — толковать тут мне с вами…
И отвернувшись, я увидел чужую саблю, валявшуюся неподалеку. Строгий гусь шатался по двору и безмятежно чистил перья. Я догнал его и пригнул к земле, гусиная голова треснула под моим сапогом, треснула и потекла. Белая шея была разостлана в навозе, и крылья заходили над убитой птицей.
— Господа бога душу мать! — сказал я, копаясь в гусе саблей. — Изжарь мне его, хозяйка.
Старуха, блестя слепотой и очками, подняла птицу, завернула ее в передник и потащила к кухне.
— Товарищ, — сказала она, помолчав, — я желаю повеситься, — и закрыла за собой дверь.
А на дворе казаки сидели уже вокруг своего котелка. Они сидели недвижимо, прямые, как жрецы, и не смотрели на гуся.
— Парень нам подходящий, — сказал обо мне один из них, мигнул и зачерпнул ложкой щи.
Казаки стали ужинать со сдержанным изяществом мужиков, уважающих друг друга, а я вытер саблю песком, вышел за ворота и вернулся снова, томясь. Луна висела над двором, как дешевая серьга.
— Братишка, — сказал мне вдруг Суровков, старший из казаков, — садись с нами снедать, покеле твой гусь доспеет…
Он вынул из сапога запасную ложку и подал ее мне. Мы похлебали самодельных щей и съели свинину.
— В газете-то что пишут? — спросил парень с льняным волосом и опростал мне место.
— В газете Ленин пишет, — сказал я, вытаскивая «Правду», — Ленин пишет, что во всем у нас недостача…
И громко, как торжествующий глухой, я прочитал казакам ленинскую речь.
Вечер завернул меня в живительную влагу сумеречных своих простынь, вечер приложил материнские ладони к пылающему моему лбу.
Я читал и ликовал и подстерегал, ликуя, таинственную кривую ленинской прямой.
— Правда всякую ноздрю щекочет, — сказал Суровков, когда я кончил, — да как ее из кучи вытащить, а он бьет сразу, как курица по зерну.
Это сказал о Ленине Суровков, взводный штабного эскадрона, и потом мы пошли спать на сеновал. Мы спали шестеро там, согреваясь друг от друга, с перепутанными ногами, под дырявой крышей, пропускавшей звезды.
Я видел сны и женщин во сне, и только сердце мое, обагренное убийством,
скрипело и текло.
........................................
Курсовой, диплома на мою тему
"Конармия" И. Э. Бабеля - это сборник небольших рассказов, связанных темой гражданской войны и единым образом повествователя.
"Конармия" написана на основе дневников Бабеля (когда он сражался в Первой конной армии). Сражался сам Бабель под именем Лютова.
На основании этого можно сделать вывод, что главный герой выражает мировоззрение самого Бабеля.
При внимательном рассмотрении дневник и рассказы оказываются непохожими. Но это можно понять. Форма отстранения автора Дневника от реальности, продиктованная в ситуации гражданской войны необходимостью самосохранения, в "Конармии" превращается в эстетический прием, дающий возможность, с одной стороны, - обнажить грубость и варварство казаков, а с другой - позволяющий акцентировать отчуждение еврейского интеллигента, пытающегося жить в чуждой ему, чудовищно жестокой жизни
Новелла "Мой первый гусь". Как и большинство новелл этого сборника написана от первого лица - Кирилла Васильевича Лютова.
Автор обнажает грубость и варварство казаков, акцентирует отчуждение еврейского интеллигента, пытающегося жить в чуждой ему, чудовищно жестокой жизни.
Это видно буквально с первых же строк рассказа: "Ты грамотный?" спросил Савицкий, и узнал, что Лютов "грамотный" ("кандидат прав Петербургского университета"), а ведь это армия рабочих крестьян. Он чужой.
Потом, когда он закричал ему: " Ты из киндербальзамов... и очки на носу", когда он смеясь воскликнул: "Шлют вас, не спросясь, а тут режут за очки", - Бабель был точен в изображении того как веками копившаяся классовая ненависть огрубляет человеческое поведение. Лютов смиренно и покорно сгибается перед казаками. Автор изобразил его поведение с иронией. Что-то есть в его страхе женственное. Чувствуя, что он здесь чужой, Лютов хочет стать своим. Для достижения этой цели, он бесстрастно убивает гуся. Когда победа, казалось, достигнута, когда казаки наконец говорят: "парень нам подходящий" - Лютов, торжествуя, читает им речь в газете, появляется ощущение,что победа-то его какая-то странная, неполная. "...Мы спали шестеро там, согреваясь друг от друга".
Конфликт тут внешний, и лишь в финале рассказа становится понятным, что бесстрастие мнимое. А в душе героя томление, "внутренний жар", "пылающий лоб". " И только сердце, обагренное убийством, скрипело и текло" ("истекает голова убитого гуся под сапогом солдата). Это "сопровождение" любой войны. И это необходимо пережить. Между Лютовым и красноармейцами есть дистанция. В нем ещё осталось что-то человеческое. Этим и объясняется высокий слог финала.
В системе ценностей героя нет будущего. Есть только настоящее. Вся жизнь будто пульсирующее переживание. Наверное именно поэтому так важна жизнь, и так трагична смерть.
Бабелевский мир по сути раскрываемых в нем простейших общечеловеческих отношений трагичен - из-за постоянного вмешательства смерти в течение жизни.
Необычен пейзаж у Бабеля. "деревенская улица лежала перед
нами, круглая и желтая, как тыква, умирающее солнце испускало на небе свой розовый дух". Пейзажу задано два противоречащих тона: тепла и всеразрушающей смерти. Всё находится в движении. Отношения "неба" и земли" абсолютно независимы друг от друга. Так и получается, что состояние героя противоречиво. Он ведь делает этот поступок независимо от своего внутреннего состояния.
"Солнце падало на меня из-за зубчатых пригорков". Взаимосвязь тут между небесными и земными гранями опять предстает в необычной форме. Движение солнца вертикально. И эта вертикальность будто не оставляет выбора для главного героя своей прямолинейностью.
Так, мне кажется, пейзаж непосредственно связан с действиями героя.
Сюжета тем не менее как такого нет. . Бабель намеренно строит сюжет на видении мира, отражающем, главным образом, сознание одного человека - Лютова. Таким образом, автор "Конармии" освобождает себя от необходимости мотивации происходящего и, что важнее, от раскрытия логики собственно военных событий - для книги о войне "Конармия" содержит удивительно мало фабульного действия как такового. Сюжетный ряд строится таким образом, чтобы передать зрительное, слуховое восприятие главного героя..
Автор подчеркивает мгновенность, внезапность, отрывочности действий и отсутствие связи между ними. Чтобы показать всю ценность жизни. Этого он добивается использую глаголы совершенного видов: особенно - в глаголах стилистически нейтральных: "закричал", "прокричал", "произнес". Может усиливаться словом "вдруг", которое чаще всего употребляется именно рядом с нейтральными глаголами речи. Порою действия бессмысленны и оборванны: "...подошел ко мне совсем близко, потом отскочил в отчаянии и побежал в первый двор". Все внутренне-смятенное состояние человека выражено здесь в действии, и наблюдатель-автор, ничего не объясняя, как бы механически восстанавливает последовательность этих безумных "шагов" и "жестов", логически не связанных между собой. Всё как бы построено по схеме краткости. Структура стиля Бабеля предсталение живого мира как нечто осколочное и оборван, нет в нем цельности.
Повествование ведется на литературном языке. Но тем не мене стилевой рисунок словесной формы пестрый и разноголосый. Во многом этому способствуют казаки, вводя в разговор естественную живую речь: "...обязаны вы принять этого человека к себе в помещение и без глупостев, потому этот человек пострадавший по ученой части..."
Во всех рассказах "Конармии" есть присутствие самого автора, который вместе с ее героями прошел трудный путь к постижению смысла этой кровавой борьбы. В описаниях событий есть жестокая правда могучего кровавого потока жизни.
Сегодня мы с вами будем говорить об Исааке Эммануиловиче Бабеле, и таким образом мы добрались с вами до разговора о так называемой московской прозе. Если вы помните, то мы говорили с вами о петербургской прозе, разбирали несколько произведений авторов, которых можно условно, конечно, вписать в эту парадигму.
А потом мы с вами, собственно, уже говорили о двух писателях, которые жили в Москве. Мы разбирали с вами на прошлой лекции произведение Андрея Платонова, до этого мы с вами говорили о Шолохове, но все-таки, хотя оба какое-то время в Москве прожили, они не были такими яркими, выразительными представителями этой самой московской школы.
Если мы помним, то Шолохов вообще просто уехал из Москвы к себе на тихий Дон обратно, а Платонов не был вписан в официальную структуру советской литературы или почти не был вписан, если быть более точным, более скрупулезным.
Если переезд столицы из Петербурга в Москву петербуржцы могли воспринимать, особенно те, у которых была какая-то литературная карьера до 1917 года, как конец эпохи, как завершение периода петербургской прозы, то Москва, которая не имела места рождения… Мы с вами прекрасно понимаем же, что все даты рождения Москвы фальшивые. Вот это была деревня, а потом вдруг это стало городом. То есть можно для того, чтобы праздновать день рождения, конечно, объявить вот такой-то год годом рождения Москвы, но вообще понятно, что это все очень условно. Этот город, который не имел года рождения, соответственно, не должен был иметь и года смерти. А придание этому городу статуса столицы окрашивало тексты, которые писались в этом городе, которые были посвящены этому городу, совершенно определенным образом.
И даже те архитектурные объекты, которые существовали в Москве давно и не были непосредственно связаны с новым строем, и названия их не всегда были связаны с новым строем, оказывались в этой перспективе вписанными именно в новую советскую жизнь. Мариэтта Омаровна приводит как раз очень хороший, мне кажется, пример с названием Красная площадь, которая, конечно, называлась так еще задолго до того, как большевики пришли к власти, и слово «красная» в названии этой площади означало «красивая», но после 1917 года, после того, как столицей снова стала Москва, то, конечно, те, кто приезжали в Москву, и те, кто теперь читал это заглавие в книге, воспринимали ее как цвет большевистской революции.
То же самое отчасти можно сказать, например, о Большом театре. С одной стороны, Большой театр был местом, воплощавшим в себе такое имперское начало. Здесь ставились оперы – как известно, самый имперский тип искусства. Это было пышное здание, пышное изнутри. А с другой стороны, мы знаем, что именно в Большом театре проводились партийные мероприятия всевозможные, съезды и так далее. И таким образом сочетание красного и золотого цвета, которые, с одной стороны, воспринимались как имперские, пышные цвета, они тоже стали восприниматься как цвета новой большевистской революции. И, скажем, в текстах молодого Михаила Булгакова Большой театр как раз предстает таким перекрестьем вот этих двух тем.
И еще очень важно сказать о московской прозе и о Москве, что это был город приезжих. Всегда это был город приезжих. И помимо тех писателей, которые в Москве родились и прожили большую часть своей жизни, московскими писателями, представителями московской школы, стали писатели, приехавшие из разных краев советской России. Конечно, одним из московских писателей с совершенно своим, особым положением стал Михаил Булгаков, о котором мы с вами будем еще говорить. И, конечно, московскими писателями стали те литераторы, которые приехали все из одного места, из одного города. Это был город Одесса.
Писатели с «юго-запада» и Бабель
Остроумный Виктор Борисович Шкловский назвал этих писателей писателями школы «юго-запада». У него есть такая специальная статья, которая так и называется: «Юго-запад». И, с одной стороны, это обозначало довольно точно место Одессы на карте. Она действительно находится на юго-западе Российской империи и советской России.
А с другой стороны, Шкловский этим самым подчеркивал, что эти писатели, эти литераторы… наверное, пришла пора назвать их имена: это Валентин Катаев, это Юрий Олеша, это Эдуард Багрицкий, это Илья Ильф и Евгений Петров, о некоторых из них мы с вами еще поговорим поподробнее, и, конечно, это Исаак Эммануилович Бабель. Так вот, эти писатели в своем творчестве во многом ориентировались не только или, может быть, даже не столько на русскую литературу, не столько на русскую классику, сколько на западную литературу. И об этом мы сегодня обязательно поговорим.
И сразу же нужно выделить, конечно, Бабеля из этой группы. Вот мы сказали, что он, конечно, был представителем «Юго-запада». Это правда. И те писатели, которых к «Юго-западу» причисляют, они с гордостью именовали себя земляками Бабеля. В то же время Бабель всегда был писателем наособицу. Он всегда сознательно совершенно отделял себя от каких бы то ни было школ. Он и любил, скажем, Катаева и Олешу, и покровительствовал даже отчасти им, но в то же время он не объединял себя с ними. Это был такой особый писатель. И это был один из самых влиятельных советских писателей начала 20-х – 30-х годов. И статья Мариэтты Омаровны Чудаковой о Бабеле называется тоже очень остроумно: «Бабель, разведенный пожиже». Это вообще о московской прозе, о подражателях Бабеля, писателях, которые использовали открытия Бабеля, но у них, у этих писателей, они оказались такими размытыми и не такими концентрированными, как у Бабеля.
Вот теперь давайте попробуем немножко поговорить о нем самом. И начать, наверное, можно с того, и в этом Бабель отличается тоже от своих современников младших, что его литературная карьера началась до революции, до Великой Октябрьской социалистической революции, до Октябрьского переворота. Несколько рассказов он опубликовал в журнале Горького «Летопись», а потом Горький посоветовал ему последовать своему собственному примеру. Он отправил Бабеля в люди.
Бабель набирался всякого разного опыта, и уже главные свои книги, главные свои циклы «Одесские рассказы» и «Конармия», он опубликовал в 1924 году, то есть был довольно большой перерыв между его дебютом и продолжением его литературной биографии. И в этот промежуток он успел, как известно, например, и это важно тоже, на своем опыте почувствовать, что такое гражданская война. Как известно, он служил в конной армии и ходил в польский поход. Собственно говоря, результатом этого и стала «Конармия».
Типичный еврейский мальчик
А начать разговор о Бабеле, о специфике его прозы я предлагаю с того, чтобы чуть внимательнее, как когда-то мы с вами это делали с Хлебниковым, читали кусочек его биографии, вот я предлагаю чуть-чуть повнимательнее нам с вами почитать кусочек автобиографии самого Бабеля, буквально один абзац. Итак: «Родился в 1894 году в Одессе, на Молдаванке, сын торговца-еврея. По настоянию отца изучал до шестнадцати лет еврейский язык, Библию, Талмуд».
Вот с этого, собственно говоря, можно начать. Бабель начинал как такой типичный еврейский мальчик, и перед ним открывались, собственно говоря, два пути, которые перед еврейским мальчиком этого времени и могли или должны были открываться. Он мог пойти по торговой части, то есть наследовать дело отца, но поскольку, так бывало, отец хотел для него лучшей доли, он по настоянию отца, пишет Бабель, то есть отец заставлял Бабеля учить еврейский язык, читать Библию и читать Талмуд, то есть, очевидно, мальчика готовили к религиозной карьере.
Почему для нас это важно? Для нас это важно потому, что и Библию, то есть Ветхий Завет, ту часть, которую Бабель, конечно, читал, и Талмуд он знал не понаслышке. И даже нельзя сказать, что он их изучал. Это было частью его мироощущения. Мы знаем, что если уже еврейского мальчика готовили вот к такой карьере, то уж в него это вдалбливали как следует. Может быть, кто-нибудь из вас знает о таком знаменитом, например, способе - отвечать на иглу. Это когда иглой прокалывалась Библия и ребенок, то есть тот, кто обучался, такой мальчик, как Бабель, который как раз изучал Библию или Талмуд, должен был сказать, что на каждой странице, вот этой проколотой каждой странице, что в этом месте, какое слово помещается. Это была такая игра. Можете себе представить, каков был уровень знаний.
Почему для нас это важно? Для нас это важно не потому, что Бабель был религиозным писателем. Нет, наоборот, он, как, например, Замятин, оттолкнулся во многом от религиозного, которое ему навязывали, так бывает, или, как Чехов. А важно, что стилистически вот это пышное, иудейское - конечно, не для всех книг это характерно, но для некоторых это характерно, Песнь Песней можно вспомнить или еще какие-то книги Ветхого Завета - этот пышный язык, эта пышная образность в нем жила, в нем жила помимо его воли.
Речевое пространство Одессы
Читаем дальше биографию: «Дома жилось трудно, потому что с утра до ночи заставляли заниматься множеством наук». Вот это, то, о чем мы говорили. Дальше такая шутка бабелевская: «Отдыхал я в школе. Школа моя называлась Одесское Коммерческое имени Императора Николая I Училище. Там обучались сыновья иностранных купцов, дети еврейских маклеров, сановитые поляки, старообрядцы и много великовозрастных биллиардистов. На переменах мы уходили, бывало, в порт на эстакаду, или в греческие кофейни - на биллиарде, или на Молдаванку - пить в погребах дешевое бессарабское вино».
Что здесь подчеркивает Бабель? Какое здесь свойство он подчеркивает? Давайте попробуем сквозь призму языка на это посмотреть. Это была смесь разнообразных языков, смесь разнообразных манер. Понятно, что дети еврейских маклеров, сановитые поляки, иностранные купцы, старообрядцы - речь каждого из этих слоев была маркирована совершенно особым образом, и Бабель это слышал, и слышал не по отдельности каждый из этих слоев речевых, а это все сливалось в некоторое такое единое речевое пространство, образовывало вокруг Бабеля единое речевое пространство с жаргоном, прежде всего еврейским жаргоном, который в Одессе в это время царствовал.
И плюс нужно, конечно, здесь еще вспомнить, что Одесса была городом приморским, и поэтому он...