Л д троцкий в русской революции. Что сделал Троцкий для Советской России. Социализм в отдельной стране

Троцкий Лев Давидович

Троцкий Лев Давидович

Л.Д.ТРОЦКИЙ

ИСТОРИЯ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

ТОМ ВТОРОЙ

ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Предисловие

"Июльские дни": подготовка и начало

"Июльские дни": кульминация и разгром

Могли ли большевики взять в июле власть?

Месяц великой клеветы

Контрреволюция поднимает голову

Керенский и Корнилов

Государственное совещание в Москве

Заговор Керенского

Восстание Корнилова

Буржуазия меряется силами с демократией

Массы под ударами

Большевики и советы

Последняя коалиция

Примечания

ПРЕДИСЛОВИЕ

Россия так поздно совершила свою буржуазную революцию, что оказалась вынуждена превратить ее в пролетарскую. Иначе сказать: Россия так отстала от других стран, что ей пришлось, по крайней мере в известных областях, обогнать их. Это кажется несообразностью. Между тем история полна таких парадоксов. Капиталистическая Англия настолько опередила другие страны, что оказалась вынуждена отстать от них. Педанты думают, что диалектика есть праздная игра ума. На самом деле она лишь воспроизводит процесс развития, который живет и движется противоречиями.

Первый том этого труда должен был уяснить, почему исторически запоздалый демократический режим, пришедший на смену царизму, оказался совершенно нежизнеспособным. Настоящий том посвящен приходу к власти большевиков. Основу изложения и здесь составляет повествование. Читатель должен в самих фактах найти достаточную опору для выводов.

Автор не хочет этим сказать, что он избегает социологических обобщений. История не имела бы цены, если бы ничему не учила нас. Могущественная планомерность русской революции, последовательность ее этапов (1), непреодолимость натиска масс, законченность политических группировок, отчетливость лозунгов - все это чрезвычайно облегчает понимание революции вообще, а тем самым и человеческого общества. Ибо можно считать доказанным всем ходом истории, что раздираемое внутренними противоречиями общество до конца раскрывает не только свою анатомию, но и свою "душу" именно в революции.

Более непосредственно настоящий труд должен помочь пониманию характера Советского Союза. Актуальность нашей темы не в том, что Октябрьский переворот произошел на глазах живущего еще ныне поколения - конечно, и это имеет немалое значение, - а в том, что вышедший из переворота режим живет, развивается и ставит перед человечеством новые загадки. Во всем мире вопрос о стране советов не сходит с порядка дня. Между тем нельзя постигнуть то, что есть, не уяснив предварительно, как существующее возникло. Для больших политических оценок нужна историческая перспектива.

На восемь месяцев революции, с февраля по октябрь 1917 года, понадобились два больших тома. Критика, по общему правилу, не обвиняла нас в растянутости изложения. Масштаб работы объясняется скорее подходом к материалу. Можно дать фотографический снимок руки: это займет страницу. Но чтобы представить результаты микроскопического исследования тканей руки, нужен том. Автор не делает себе никаких иллюзий насчет полноты и законченности произведенного им исследования. Но все же во многих случаях ему приходилось применять методы, которые ближе к микроскопу, чем к фотографическому аппарату.

В те моменты, когда нам казалось, что мы злоупотребляем долготерпением читателя, мы щедро вычеркивали показания свидетелей, признания участников, второстепенные эпизоды; но затем нередко снова восстановляли многое из вычеркнутого. В этой борьбе за детали нами руководило стремление показать как можно конкретнее самый процесс революции. Нельзя было, в частности, не попытаться использовать до конца то преимущество, что эта история писалась с живой натуры.

Тысячи и тысячи книг выбрасываются ежегодно на рынок, чтобы представить новый вариант личного романа, повесть колебаний меланхолика или карьеры честолюбца. Героине Пруста нужно несколько изысканных страниц, чтобы почувствовать, что она ничего не чувствует. Думается, что можно, хотя бы на равных правах, требовать внимания к коллективным историческим драмам, поднимающим из небытия сотни миллионов человеческих существ, преобразующим характер наций и вторгающимся навсегда в жизнь человечества.

Точность ссылок и цитат первого тома не оспаривалась до сих пор никем: да это было бы и не легко сделать. Противники ограничиваются чаще всего рассуждениями на ту тему, что личное пристрастие может проявиться в искусственном и одностороннем подборе фактов и текстов. Неоспоримое само по себе, это со ображение ничего не говорит о данном произведении и еще меньше - о его научных приемах. Между тем мы позволяем себе решительно настаивать на том, что коэффициент субъективизма определяется, ограничивается и проверяется не столько темпераментом историка, сколько характером его метода.

Чисто психологическая школа, которая рассматривает ткань событий как переплет свободной деятельности отдельных людей или их группировок, оставляет величайший простор для произвола даже при наилучших намерениях исследователя. Материалистический метод дисциплинирует, обязывая исходить из тяжеловесных фактов социальной структуры. Основными силами исторического процесса являются для нас классы; на них опираются политические партии; идеи и лозунги выступают как разменные монеты объективных интересов. Весь путь исследования ведет от объективного к субъективному, от социального к индивидуальному, от капитального к конъюнктурному. Для авторского произвола этим поставлены жесткие пределы.

Если" горный инженер в необследованном районе обнаружит путем сверления магнитный железняк, всегда можно допустить счастливую случайность: строить шахту не рекомендуется. Если тот же инженер на основании, скажем, отклонений магнитной стрелки придет к выводу, что в земле должны таиться залежи руды, и после этого в разных точках района действительно доберется до железняка, тогда и самый придирчивый скептик не осмелится ссылаться на случайность. Убеждает система, которая соподчиняет общее и частное.

Доказательств научного объективизма надо искать не в глазах историка и не в интонациях его голоса, а во внутренней логике самого повествования: если эпизоды, свидетельства, цифры совпадают с общими показаниями магнитной стрелки социального анализа, тогда у читателя есть наиболее серьезная гарантия научной обоснованности выводов. Конкретнее: автор в той мере верен объективизму, в какой настоящая книга действительно раскрывает неизбежность Октябрьского переворота и причины его победы.

Читатель знает, что в революции мы ищем прежде всего непосредственного вмешательства масс в судьбы общества. За событиями мы пытаемся открыть изменения коллективного сознания. Мы отклоняем огульные ссылки на "стихийность" движения, которые в большинстве случаев ничего не объясняют и ничему не научают. Революции совершаются по известным законам. Это не значит, что действующие массы отдают себе отчет в законах революции; но это значит, что изменения массового сознания не случайны, а подчинены объективной необходимости, которая поддается теоретическому выяснению и тем самым создает основу для предвидения и для руководства.

Некоторые официальные советские историки пытались, как это ни неожиданно, критиковать нашу концепцию как идеалистическую. Профессор Покровский настаивал, например, на том, что мы недооценили объективные факторы революции: "между Февралем и Октябрем прошла колоссальная экономическая разруха"; "за это время крестьянство... восстало против Временного правительства"; именно в этих "объективных сдвигах", а не в изменчивых психических процессах надлежит видеть движущую силу революции. Благодаря похвальной резкости в постановке вопросов, Покровский как нельзя лучше обнаруживает несостоятельность вульгарно-экономического объяснения истории, выдаваемого нередко за марксизм.

Происходящие в течение революции радикальные перевороты вызываются на самом деле не теми эпизодическими потрясениями хозяйства, которые происходят во время самих событий, а теми капитальными изменениями, которые накопились в самых основах общества в течение всей предшествующей эпохи. Что накануне низвержения монархии, как и между Февралем и Октябрем, экономический распад неизменно углублялся, питая и подстегивая массовое недовольство, это совершенно бесспорно и никогда не оставлялось нами без внимания. Но было бы грубейшей ошибкой полагать, будто вторая революция совершилась через восемь месяцев после первой вследствие того, что хлебный паек снизился за это время с полутора до трех четвертей фунта. В ближайшие после октябрьского переворота годы продовольственное положение масс продолжало непрерывно ухудшаться. Между тем надежды контрреволюционных политиков на новый переворот каждый раз терпели крушение. Загадочным это обстоятельство может представляться лишь тому, кто восстание масс рассматривает как "стихийный", т. е. стадный, бунт, искусно использованный вожаками. На самом деле одной наличности лишений для восстания недостаточно - иначе массы восставали бы всегда; нуж но, чтобы окончательно обнаруженная несостоятельность общественного режима сделала эти лишения невыносимыми и чтобы новые условия и новые идеи открыли перспективу революционного выхода. Во имя осознанной ими большой цели те же массы оказываются затем способны переносить двойные и тройные лишения.

Ссылка на восстание крестьянства, в качестве второго "объективного фактора", представляет еще более очевидное недоразумение. Для пролетариата крестьянская война являлась, разумеется, объективным обстоятельством, поскольку вообще действия одного класса становятся внешними толчками для сознания другого класса. Н...

История Русской Революции том 1

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

ПРЕДИСЛОВИЕ

ОСОБЕННОСТИ РАЗВИТИЯ РОССИИ

ЦАРСКАЯ РОССИЯ В ВОЙНЕ

ПРОЛЕТАРИАТ И КРЕСТЬЯНСТВО

ЦАРЬ И ЦАРИЦА

ИДЕЯ ДВОРЦОВОГО ПЕРЕВОРОТА

АГОНИЯ МОНАРХИИ

ПЯТЬ ДНЕЙ

КТО РУКОВОДИЛ ФЕВРАЛЬСКИМ ВОССТАНИЕМ?

ПАРАДОКС ФЕВРАЛЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

НОВАЯ ВЛАСТЬ

ДВОЕВЛАСТИЕ

ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ КОМИТЕТ

АРМИЯ И ВОЙНА

ПРАВЯЩИЕ И ВОЙНА

БОЛЬШЕВИКИ И ЛЕНИН

ПЕРЕВООРУЖЕНИЕ ПАРТИИ

"АПРЕЛЬСКИЕ ДНИ"

ПЕРВАЯ КОАЛИЦИЯ

НАСТУПЛЕНИЕ

КРЕСТЬЯНСТВО

СДВИГИ В МАССАХ

СОВЕТСКИЙ СЪЕЗД И ИЮНЬСКАЯ ДЕМОНСТРАЦИЯ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ПРИЛОЖЕНИЯ К главе "Особенности развития России"

К главе "Перевооружение партии"

К главе "Советский съезд и июньская демонстрация"

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Февральская революция считается демократической революцией в собственном смысле слова. Политически она развертывалась под руководством двух демократических партий: социалистов-революционеров и меньшевиков. Возвращение к "заветам" Февральской революции является и сейчас официальной догмой так называемой демократии. Все это как будто дает основание думать, что демократические идеологи должны были поспешить подвести исторические и теоретические итоги февральскому опыту, вскрыть причины его крушения, определить, в чем собственно состоят его "заветы" и каков путь к их осуществлению. Обе демократические партии пользуются к тому же значительным досугом уже свыше тринадцати лет, причем каждая из них располагает штабом литераторов, которым во всяком случае нельзя отказать в опытности. И тем не менее мы не имеем ни одной заслуживающей внимания работы демократов о демократической революции. Лидеры соглашательских партий явно не решаются восстановить ход развития Февральской революции, в которой им довелось играть такую видную роль. Не удивительно ли? Нет, вполне в порядке вещей. Вожди вульгарной демократии тем опасливее относятся к действительной Февральской революции, чем смелее они клянутся ее бесплотными заветами. То обстоятельство, что сами они занимали в течение нескольких месяцев 1917 года руководящие посты, как раз больше всего и заставляет их отвращать взоры от тогдашних событий. Ибо плачевная роль меньшевиков и социалистов-революционеров (какой иронией звучит ныне это имя!) отражала не просто личную слабость вождей, а историческое вырождение вульгарной демократии и обреченность Февральской революции как демократической.

Вся суть в том, -- и это есть главный вывод настоящей книги, -- что Февральская революция была только оболочкой, в которой скрывалось ядро Октябрьской революции. История Февральской революции есть история того, как Октябрьское ядро освобождалось от своих соглашательских покровов. Если бы вульгарные демократы посмели объективно изложить ход событий, они так же мало могли бы призывать кого-либо вернуться к Февралю, как нельзя призывать колос вернуться в породившее его зерно. Вот почему вдохновители ублюдочного февральского режима вынуждены ныне закрывать глаза на свою собственную историческую кульминацию, которая явилась кульминацией их несостоятельности.

Можно, правда, сослаться на то, что либерализм, в лице профессора истории Милюкова, попытался все же свести счеты со "второй русской революцией". Но Милюков вовсе не скрывает того, что он лишь претерпевал Февральскую революцию. Вряд ли есть какая-либо возможность причислять национал-либерального монархиста к демократии, хотя бы и вульгарной, -- не на том же основании, в самом деле, что он примирился с республикой, когда не осталось ничего другого? Но, даже оставляя политические соображения в стороне, работу Милюкова о Февральской революции ни в каком смысле нельзя считать научным трудом. Вождь либерализма выступает в своей "Истории" как потерпевший, как истец, но не как историк. Его три книги читаются, как растянутая передовица "Речи" в дни крушения корниловщины. Милюков обвиняет все классы и все партии в том, что они не помогли его классу и его партии сосредоточить в своих руках власть. Милюков обрушивается на демократов за то, что они не хотели или не умели быть последовательными национал-либералами. В то же время он сам вынужден свидетельствовать, что чем больше демократы приближались к национал-либерализму, тем больше они теряли опору в массах. Ему не остается, в конце концов, ничего иного, как обвинить русский народ в том, что он совершил преступление, именуемое революцией. Зачинщиков русской смуты Милюков, во время писания своей трехтомной передовицы, все еще пытался искать в канцелярии Людендорфа. Кадетский патриотизм, как известно, состоит в том, чтобы величайшие события в истории русского народа объяснять режиссерством немец-

кои агентуры, но зато стремится в пользу "русского народа" отнять у турок Константинополь. Исторический труд Милюкова достойно завершает политическую орбиту русского национал-либерализма.

Понять революцию, как и историю в целом, можно только как объективно обусловленный процесс. Развитие народов выдвигает такие задачи, которых нельзя разрешить другими методами, кроме революции. В известные эпохи эти методы навязываются с такой силой, что вся нация вовлекается в трагический водоворот. Нет ничего более жалкого, как морализирование по поводу великих социальных катастроф! Здесь особенно уместно правило Спинозы: не плакать, не смеяться, а понимать.

Проблемы хозяйства, государства, политики, права, но рядом с ними также и проблемы семьи, личности, художественного творчества ставятся революцией заново и пересматриваются снизу доверху. Нет ни одной области человеческого творчества, в которую подлинно национальные революции не входили бы великими вехами. Это одно уже, отметим мимоходом, дает наиболее убедительное выражение монизму исторического развития. Обнажая все ткани общества, революция бросает яркий свет на основные проблемы социологии, этой несчастнейшей из наук, которую академическая мысль кормит уксусом и пинками. Проблемы хозяйства и государства, класса и нации, партии и класса, личности и общества ставятся во время великих социальных переворотов с предельной силой напряжения. Если революция и не разрешает немедленно ни одного из породивших ее вопросов, создавая лишь новые предпосылки для их разрешения, зато она обнажает все проблемы общественной жизни до конца. А в социологии больше, чем где бы то ни было, искусство познания есть искусство обнажения.

Незачем говорить, что наш труд не претендует на полноту. Читатель имеет пред собою главным образом политическую историю революции. Вопросы экономики привлекаются лишь постольку, поскольку они необходимы для понимания политического процесса. Проблемы культуры совсем оставлены за рамками исследования. Нельзя, однако, забывать, что процесс революции, т. е. непосредственной борьбы классов за власть, есть, по самому своему существу, процесс политический.

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)

Лев Троцкий
Февральская революция

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Февральская революция считается демократической революцией в собственном смысле слова. Политически она развертывалась под руководством двух демократических партий: социалистов-революционеров и меньшевиков. Возвращение к «заветам» Февральской революции является и сейчас официальной догмой так называемой демократии. Все это как будто дает основание думать, что демократические идеологи должны были поспешить подвести исторические и теоретические итоги февральскому опыту, вскрыть причины его крушения, определить, в чем собственно состоят его «заветы» и каков путь к их осуществлению. Обе демократические партии пользуются к тому же значительным досугом уже свыше тринадцати лет, причем каждая из них располагает штабом литераторов, которым во всяком случае нельзя отказать в опытности. И тем не менее мы не имеем ни одной заслуживающей внимания работы демократов о демократической революции. Лидеры соглашательских партий явно не решаются восстановить ход развития Февральской революции, в которой им довелось играть такую видную роль. Не удивительно ли? Нет, вполне в порядке вещей. Вожди вульгарной демократии тем опасливее относятся к действительной Февральской революции, чем смелее они клянутся ее бесплотными заветами. То обстоятельство, что сами они занимали в течение нескольких месяцев 1917 года руководящие посты, как раз больше всего и заставляет их отвращать взоры от тогдашних событий. Ибо плачевная роль меньшевиков и социалистов-революционеров (какой иронией звучит ныне это имя!) отражала не просто личную слабость вождей, а историческое вырождение вульгарной демократии и обреченность Февральской революции как демократической.

Вся суть в том, – и это есть главный вывод настоящей книги, – что Февральская революция была только оболочкой, в которой скрывалось ядро Октябрьской революции. История Февральской революции есть история того, как Октябрьское ядро освобождалось от своих соглашательских покровов. Если бы вульгарные демократы посмели объективно изложить ход событий, они так же мало могли бы призывать кого-либо вернуться к Февралю, как нельзя призывать колос вернуться в породившее его зерно. Вот почему вдохновители ублюдочного февральского режима вынуждены ныне закрывать глаза на свою собственную историческую кульминацию, которая явилась кульминацией их несостоятельности.

Можно, правда, сослаться на то, что либерализм, в лице профессора истории Милюкова, попытался все же свести счеты со «второй русской революцией». Но Милюков вовсе не скрывает того, что он лишь претерпевал Февральскую революцию. Вряд ли есть какая-либо возможность причислять национал-либерального монархиста к демократии, хотя бы и вульгарной, – не на том же основании, в самом деле, что он примирился с республикой, когда не осталось ничего другого? Но, даже оставляя политические соображения в стороне, работу Милюкова о Февральской революции ни в каком смысле нельзя считать научным трудом. Вождь либерализма выступает в своей «Истории» как потерпевший, как истец, но не как историк. Его три книги читаются, как растянутая передовица «Речи» в дни крушения корниловщины. Милюков обвиняет все классы и все партии в том, что они не помогли его классу и его партии сосредоточить в своих руках власть. Милюков обрушивается на демократов за то, что они не хотели или не умели быть последовательными национал-либералами. В то же время он сам вынужден свидетельствовать, что чем больше демократы приближались к национал-либерализму, тем больше они теряли опору в массах. Ему не остается, в конце концов, ничего иного, как обвинить русский народ в том, что он совершил преступление, именуемое революцией. Зачинщиков русской смуты Милюков, во время писания своей трехтомной передовицы, все еще пытался искать в канцелярии Людендорфа. Кадетский патриотизм, как известно, состоит в том, чтобы величайшие события в истории русского народа объяснять режиссерством немецкой агентуры, но зато стремится в пользу «русского народа» отнять у турок Константинополь. Исторический труд Милюкова достойно завершает политическую орбиту русского национал-либерализма.

Понять революцию, как и историю в целом, можно только как объективно обусловленный процесс. Развитие народов выдвигает такие задачи, которых нельзя разрешить другими методами, кроме революции. В известные эпохи эти методы навязываются с такой силой, что вся нация вовлекается в трагический водоворот. Нет ничего более жалкого, как морализирование по поводу великих социальных катастроф! Здесь особенно уместно правило Спинозы: не плакать, не смеяться, а понимать.

Проблемы хозяйства, государства, политики, права, но рядом с ними также и проблемы семьи, личности, художественного творчества ставятся революцией заново и пересматриваются снизу доверху. Нет ни одной области человеческого творчества, в которую подлинно национальные революции не входили бы великими вехами. Это одно уже, отметим мимоходом, дает наиболее убедительное выражение монизму исторического развития. Обнажая все ткани общества, революция бросает яркий свет на основные проблемы социологии, этой несчастнейшей из наук, которую академическая мысль кормит уксусом и пинками. Проблемы хозяйства и государства, класса и нации, партии и класса, личности и общества ставятся во время великих социальных переворотов с предельной силой напряжения. Если революция и не разрешает немедленно ни одного из породивших ее вопросов, создавая лишь новые предпосылки для их разрешения, зато она обнажает все проблемы общественной жизни до конца. А в социологии больше, чем где бы то ни было, искусство познания есть искусство обнажения.

Незачем говорить, что наш труд не претендует на полноту. Читатель имеет пред собою главным образом политическую историю революции. Вопросы экономики привлекаются лишь постольку, поскольку они необходимы для понимания политического процесса. Проблемы культуры совсем оставлены за рамками исследования. Нельзя, однако, забывать, что процесс революции, т. е. непосредственной борьбы классов за власть, есть, по самому своему существу, процесс политический.

Второй том «Истории», посвященный Октябрьскому перевороту, автор надеется выпустить в свет осенью этого года.

Л. Троцкий

ПРЕДИСЛОВИЕ

В первые два месяца 1917 года Россия была еще романовской монархией. Через восемь месяцев у кормила стояли уже большевики, о которых мало кто знал в начале года и вожди которых, в самый момент прихода к власти, еще состояли под обвинением в государственной измене. В истории не найти второго такого крутого поворота, особенно если не забывать, что речь идет о нации в полтораста миллионов душ. Ясно, что события 1917 года, как бы к ним ни относиться, заслуживают изучения.

История революции, как и всякая история, должна прежде всего рассказать, что и как произошло. Однако этого мало. Из самого рассказа должно стать ясно, почему произошло так, а не иначе. События не могут ни рассматриваться как цепь приключений, ни быть нанизаны на нитку предвзятой морали. Они должны повиноваться своей собственной закономерности. В раскрытии ее автор и видит свою задачу.

Наиболее бесспорной чертой революции является прямое вмешательство масс в исторические события. В обычное время государство, монархическое, как и демократическое, возвышается над нацией; историю вершат специалисты этого дела: монархи, министры, бюрократы, парламентарии, журналисты. Но в те поворотные моменты, когда старый порядок становится дальше невыносимым для масс, они ломают перегородки, отделяющие их от политической арены, опрокидывают своих традиционных представителей и создают своим вмешательством исходную позицию для нового режима. Худо это или хорошо, предоставим судить моралистам. Сами мы берем факты, как они даются объективным ходом развития. История революции есть для нас прежде всего история насильственного вторжения масс в область управления их собственными судьбами.

В охваченном революцией обществе борются классы. Совершенно очевидно, однако, что изменения, происходящие между началом революции и концом ее, в экономических основах общества и в социальном субстрате классов, совершенно недостаточны для объяснения хода самой революции, которая, на коротком промежутке времени, низвергает вековые учреждения, создает новые и снова низвергает. Динамика революционных событий непосредственно определяется быстрыми, напряженными и страстными изменениями психологии классов, сложившихся до революции.

Дело в том, что общество не меняет своих учреждений по мере надобности, как мастер обновляет свои инструменты. Наоборот, практически оно берет нависающие над ним учреждения, как нечто раз навсегда данное. В течение десятилетий оппозиционная критика является лишь предохранительным клапаном для массового недовольства и условием устойчивости общественного строя: такое принципиальное значение приобрела, например, критика социал-демократии. Нужны совершенно исключительные, независящие от воли лиц или партий условия, которые срывают с недовольства оковы консерватизма и приводят массы к восстанию.

Быстрые изменения массовых взглядов и настроений в эпоху революции вытекают, следовательно, не из гибкости и подвижности человеческой психики, а, наоборот, из ее глубокого консерватизма. Хроническое отставание идей и отношений от новых объективных условий, вплоть до того момента, как последние обрушиваются на людей в виде катастрофы, и порождает в период революции скачкообразное движение идей и страстей, которое полицейским головам кажется простым результатом деятельности «демагогов».

В революцию массы входят не с готовым планом общественного переустройства, а с острым чувством невозможности терпеть старое. Лишь руководящий слой класса имеет политическую программу, которая, однако, нуждается еще в проверке событий и в одобрении масс. Основной политический процесс революции и состоит в постижении классом задач, вытекающих из социального кризиса, в активной ориентировке масс по методу последовательных приближений. Отдельные этапы революционного процесса, закрепленные сменой одних партий другими, все более крайними, выражают возрастающий напор масс влево, пока размах движения не упирается в объективные препятствия. Тогда начинается реакция: разочарование отдельных слоев революционного класса, рост индифферентизма и тем самым упрочение позиций контрреволюционных сил. Такова, по крайней мере, схема старых революций.

Только на основе изучения политических процессов в самих массах можно понять роль партий и вождей, которых мы меньше всего склонны игнорировать. Они составляют хоть и не самостоятельный, но очень важный элемент процесса. Без руководящей организации энергия масс рассеялась бы, как пар, не заключенный в цилиндр с поршнем. Но движет все же не цилиндр и не поршень, движет пар.

Трудности, какие стоят на пути изучения изменений массового сознания в эпоху революции, совершенно очевидны. Угнетенные классы делают историю на заводах, в казармах, в деревнях, на улицах городов. При этом они меньше всего привыкли ее записывать. Периоды высшего напряжения социальных страстей вообще оставляют мало места созерцанию и отображению. Всем музам, даже плебейской музе журнализма, несмотря на ее крепкие бока, приходится туго во время революции. И все же положение историка отнюдь не безнадежно. Записи неполны, разрозненны, случайны. Но в свете самих событий эти осколки позволяют нередко угадать направление и ритм подспудного процесса. Худо или хорошо, но на учете изменений массового сознания революционная партия основывает свою тактику. Исторический путь большевизма свидетельствует, что такой учет, по крайней мере в грубых своих чертах, осуществим. Почему же то, что доступно революционному политику в водовороте борьбы, не может быть доступно историку задним числом?

Однако же процессы, происходящие в сознании масс, не являются ни самодовлеющими, ни независимыми. Как бы идеалисты и эклектики ни сердились, сознание все-таки определяется бытием. В исторических условиях формирования России, ее хозяйства, ее классов, ее государства, в воздействии на нее других государств должны были быть заложены предпосылки Февральской революции и ее смены – Октябрьской. Поскольку наиболее загадочным кажется все же тот факт, что отсталая страна первою поставила у власти пролетариат, приходится заранее разгадку этого факта искать в своеобразии этой отсталой страны, т. е. в ее отличиях от других стран.

Исторические особенности России и их удельный вес охарактеризованы нами в первых главах книги, заключающих краткий очерк развития русского общества и его внутренних сил. Мы хотели бы надеяться, что неизбежная схематичность этих глав не отпугнет читателя. На дальнейшем протяжении книги он встретит те же социальные силы в живом действии.

Этот труд ни в какой мере не опирается на личные воспоминания. То обстоятельство, что автор был участником событий, не освобождало его от обязанности строить свое изложение на строго проверенных документах. Автор книги говорит о себе, поскольку он вынуждается к тому ходом событий, в третьем лице. И это не простая литературная форма: субъективный тон, неизбежный в автобиографии или мемуарах, был бы недопустим в историческом труде.

Однако то обстоятельство, что автор был участником борьбы, естественно облегчает ему понимание не только психологии действующих лиц, индивидуальных и коллективных, но и внутренней связи событий. Это преимущество может дать положительные результаты при соблюдении одного условия: не полагаться на показания своей памяти не только в мелочах, но и в крупном, не только в отношении фактов, но и в отношении мотивов или настроений. Автор считает, что, насколько от него зависело, он это условие соблюдал.

Остается вопрос о политической позиции автора, который, в качестве историка, стоит на той же точке зрения, на которой стоял в качестве участника событий. Читатель, конечно, не обязан разделять политические взгляды автора, которые этот последний не имеет никаких оснований скрывать. Но читатель вправе требовать, чтобы исторический труд представлял собою не апологию политической позиции, а внутренне обоснованное изображение реального процесса революции. Исторический труд только тогда полностью отвечает своему назначению, когда события развертываются на его страницах во всей своей естественной принудительности.

Необходимо ли для этого так называемое историческое «беспристрастие»? Никто еще ясно не объяснил, в чем оно должно состоять. Часто цитировавшиеся слова Клемансо о том, что революцию надо принимать en bloc, целиком, – представляют собою в лучшем случае остроумную увертку: как можно объявлять себя сторонником целого, сущность которого состоит в расколе? Афоризм Клемансо продиктован отчасти сконфуженностью за слишком решительных предков, отчасти – неловкостью потомка перед их тенями.

Один из реакционных и потому модных историков современной Франции, Л. Мадлен, столь салонно оклеветавший Великую революцию, т. е. рождение французской нации, утверждает, что «историк должен стать на стену угрожаемого города и одновременно видеть как осаждающих, так и осаждаемых»: только так можно будто бы добиться «примиряющей справедливости». Однако работы самого Мадлена свидетельствуют, что если он и взбирается на стену, отделяющую два лагеря, то только в качестве лазутчика реакции. Хорошо, что дело идет в данном случае о лагерях прошлого: во время революции пребывание на стене сопряжено с большими опасностями. Впрочем, в тревожные минуты жрецы «примиряющей справедливости» сидят обычно в четырех стенах, выжидая, на чьей стороне окажется победа.

Серьезному и критическому читателю нужно не вероломное беспристрастие, которое преподносит ему кубок примирения с хорошо отстоявшимся ядом реакционной ненависти на дне, а научная добросовестность, которая для своих симпатий и антипатий, открытых, незамаскированных, ищет опоры в честном изучении фактов, в установлении их действительной связи, в обнаружении закономерности их движения. Это есть единственно возможный исторический объективизм, и притом вполне достаточный, ибо он проверяется и удостоверяется не добрыми намерениями историка, за которые к тому же тот сам и ручается, а обнаруженной им закономерностью самого исторического процесса.

* * *

Источниками этой книги являются многочисленные периодические издания, газеты и журналы, мемуары, протоколы и иные материалы, отчасти рукописные, а главным образом изданные Институтом по истории революции в Москве и Ленинграде. Мы считали излишним делать в тексте ссылки на отдельные издания, так как это только затруднило бы читателя. Из книг, которые имеют характер сводных исторических трудов, мы использовали, в частности, двухтомные «Очерки по истории Октябрьской революции» (Москва-Ленинград, 1927). Написанные разными авторами, составные части этих «Очерков» имеют неодинаковую ценность, но заключают в себе, во всяком случае, обильный фактический материал.

Хронологические даты нашей книги везде указаны по старому стилю, т. е. отстают от мирового, в том числе и нынешнего советского, календаря на 13 дней. Автор вынужден был пользоваться тем календарем, который был в силе во время революции. Не представляло бы, правда, никакого труда перевести даты на новый стиль. Но такая операция, устраняя одни трудности, породила бы другие, более существенные. Низвержение монархии вошло в историю под именем Февральской революции. По западному календарю оно произошло, однако, в марте. Вооруженная демонстрация против империалистической политики Временного правительства вошла в историю под именем «апрельских дней», между тем, по западному календарю, она происходила в мае. Не останавливаясь на других промежуточных событиях и датах, отметим еще, что Октябрьский переворот произошел, по европейскому исчислению, в ноябре. Сам календарь, как видим, окрашен событиями, и историк не может расправиться с революционным летосчислением при помощи простых арифметических действий. Читатель благоволит лишь помнить, что, прежде чем опрокинуть византийский календарь, революция должна была опрокинуть державшиеся за него учреждения.

Л. Троцкий

ОСОБЕННОСТИ РАЗВИТИЯ РОССИИ

Основной, наиболее устойчивой чертой истории России является замедленный характер ее развития, с вытекающей отсюда экономической отсталостью, примитивностью общественных форм, низким уровнем культуры.

Население гигантской и суровой равнины, открытой восточным ветрам и азиатским выходцам, было самой природой обречено на долгое отставание. Борьба с кочевниками длилась почти до конца XVII века. Борьба с ветрами, приносящими зимнюю стужу, а летом засуху, не закончилась и сейчас. Сельское хозяйство – основа всего развития – продвигалось экстенсивными путями: на Севере вырубались и выжигались леса, на Юге взрывались девственные степи; овладение природой шло вширь, а не вглубь.

В то время как западные варвары поселились на развалинах римской культуры, где многие старые камни стали для них строительным материалом, славяне Востока не нашли никакого наследства на безотрадной равнине: их предшественники стояли на еще более низкой ступени, чем они сами. Западноевропейские народы, скоро упершиеся в свои естественные границы, создавали экономические и культурные сгустки промышленных городов. Население восточной равнины, при первых признаках тесноты, углублялось в леса или уходило на окраины, в степь. Наиболее инициативные и предприимчивые элементы крестьянства становились на Западе горожанами, ремесленниками, купцами. Активные и смелые элементы на Востоке становились отчасти торговцами, а больше – казаками, пограничниками, колонизаторами. Процесс социальной дифференциации, интенсивный на Западе, на Востоке задерживался и размывался процессом экспансии. «Царь Московии, хотя и христианский, правит людьми ленивого ума», – писал Вико, современник Петра I. «Ленивый ум» московитян отражал медленный темп хозяйственного развития, бесформенность классовых отношений, скудость внутренней истории.

Древние цивилизации Египта, Индии и Китая имели достаточно самодовлеющий характер и располагали достаточным временем, чтобы, несмотря на свои низкие производительные силы, довести свои социальные отношения почти до такой же детальной законченности, до которой ремесленники этих стран доводили свои изделия. Россия стояла не только географически между Европой и Азией, но также социально и исторически. Она отличалась от европейского Запада, но разнилась и от азиатского Востока, приближаясь в разные периоды разными чертами то к одному, то к другому. Восток дал татарское иго, которое вошло важным элементом в строение русского государства. Запад был еще более грозным врагом, но в то же время и учителем. Россия не имела возможности сложиться в формах Востока, потому что ей всегда приходилось приспособляться к военному и экономическому давлению Запада.

Существование феодальных отношений в России, отрицавшееся прежними историками, можно считать позднейшими исследованиями безусловно доказанным. Более того: основные элементы русского феодализма были те же, что и на Западе. Но уже один тот факт, что феодальную эпоху пришлось устанавливать путем долгих научных споров, достаточно свидетельствует о недоношенности русского феодализма, о его бесформенности, о бедности его культурных памятников.

Отсталая страна ассимилирует материальные и идейные завоевания передовых стран. Но это не значит, что она рабски следует за ними, воспроизводя все этапы их прошлого. Теория повторяемости исторических циклов – Вико и его позднейшие последователи – опирается на наблюдения над орбитами старых, докапиталистических культур, отчасти – первых опытов капиталистического развития. С провинциальностью и эпизодичностью всего процесса действительно связана была известная повторяемость культурных стадий в новых и новых очагах. Капитализм означает, однако, преодоление этих условий. Он подготовил и, в некотором смысле, осуществил универсальность и перманентность развития человечества. Этим самым исключена возможность повторяемости форм развития отдельных наций. Вынужденная тянуться за передовыми странами отсталая страна не соблюдает очередей: привилегия исторической запоздалости – а такая привилегия существует – позволяет или, вернее, вынуждает усваивать готовое раньше положенных сроков, перепрыгивая через ряд промежуточных этапов. Дикари сменяют лук на винтовку сразу, не проделывая пути, который пролегал между этими орудиями в прошлом. Европейские колонисты в Америке не начинали историю сначала. То обстоятельство, что Германия или Соединенные Штаты экономически опередили Англию, обусловлено как раз запоздалостью их капиталистического развития. Наоборот, консервативная анархия в британской угольной промышленности, как и в головах Макдональда и его друзей, есть расплата за прошлое, когда Англия слишком долго играла роль капиталистического гегемона. Развитие исторически запоздалой нации ведет, по необходимости, к своеобразному сочетанию разных стадий исторического процесса. Орбита в целом получает непланомерный, сложный комбинированный характер.

Возможность перепрыгивания через промежуточные ступени, разумеется, совсем не абсолютна; размеры ее определяются, в конце концов, хозяйственной и культурной емкостью страны. Отсталая нация к тому же нередко снижает заимствуемые ею извне готовые достижения путем приспособления их к своей более примитивной культуре. Самый процесс ассимиляции получает при этом противоречивый характер. Так, введение элементов западной техники и выучки, прежде всего военной и мануфактурной, при Петре I привело к усугублению крепостного права как основной формы организации труда. Европейское вооружение и европейские займы, – и то и другое – бесспорные продукты более высокой культуры, – привели к укреплению царизма, тормозившего, в свою очередь, развитие страны.

Историческая закономерность не имеет ничего общего с педантским схематизмом. Неравномерность, наиболее общий закон исторического процесса, резче и сложнее всего обнаруживается на судьбе запоздалых стран. Под кнутом внешней необходимости отсталость вынуждена совершать скачки. Из универсального закона неравномерности вытекает другой закон, который, за неимением более подходящего имени, можно назвать законом комбинированного развития, в смысле сближения разных этапов пути, сочетания отдельных стадий, амальгамы архаических форм с наиболее современными. Без этого закона, взятого, разумеется, во всем его материальном содержании, нельзя понять истории России, как и всех вообще стран второго, третьего и десятого культурного призыва.

Под давлением более богатой Европы государство поглощало в России гораздо большую относительную долю народного достояния, чем на Западе, и не только обрекало этим народные массы на двойную нищету, но и ослабляло основы имущих классов. Нуждаясь в то же время в поддержке последних, оно форсировало и регламентировало их формирование. В результате бюрократизированные привилегированные классы никогда не могли подняться во весь рост, и государство в России тем больше приближалось к азиатской деспотии.

Византийское самодержавие, официально усвоенное московскими царями с начала XVI века, смирило феодальное боярство при помощи дворянства и подчинило себе дворянство, закабалив ему крестьянство, чтобы превратиться на этой основе в петербургский императорский абсолютизм. Запоздалость всего процесса достаточно характеризуется тем, что крепостное право, зародившись с конца XVI века, сложилось в XVII, достигло расцвета в XVIII и было юридически отменено лишь в 1861 году.

Духовенство, вслед за дворянством, сыграло в образовании царского самодержавия немалую роль, но вполне служебную. Церковь никогда не поднималась в России до той командующей высоты, что на католическом Западе: она удовлетворялась местом духовной прислуги при самодержавии и вменяла это в заслугу своему смирению. Епископы и митрополиты располагали властью лишь как ставленники светской власти. Патриархи сменялись вместе с царями. В петербургский период зависимость церкви от государства стала еще более рабской. 200 тысяч священников и монахов составляли в сущности часть бюрократии, своего рода полицию вероисповедания. В возмещение за это монополия православного духовенства в делах веры, его земли и доходы ограждались полицией общего порядка.

Славянофильство, мессианизм отсталости, строило свою философию на том, что русский народ и его церковь насквозь демократичны, а официальная Россия – это немецкая бюрократия, насажденная Петром. Маркс заметил по этому поводу: «Ведь точно так же и тевтонские ослы сваливают деспотизм Фридриха II и т. д. на французов, как будто отсталые рабы не нуждаются всегда в цивилизованных рабах, чтобы пройти нужную выучку». Это краткое замечание исчерпывает до дна не только старую философию славянофилов, но и новейшие откровения «расистов».

Скудость не только русского феодализма, но и всей старой русской истории наиболее удручающее свое выражение находила в отсутствии настоящих средневековых городов как ремесленно-торговых центров6. Ремесло не успело в России отделиться от земледелия и сохраняло характер кустарничества. Старые русские города были торговыми, административными, военными и помещичьими, следовательно, потребляющими, а не производящими центрами. Даже Новгород, близкий к Ганзе и не знавший татарского ига, был только торговым, а не промышленным городом. Правда, разбросанность крестьянских промыслов по разным районам создавала потребность в торговом посредничестве широкого масштаба. Но кочующие торговцы ни в какой мере не могли занять в общественной жизни то место, которое на Западе принадлежало ремесленно-цеховой и торгово-промышленной мелкой и средней буржуазии, неразрывно связанной со своей крестьянской периферией. Главные пути русской торговли к тому же вели за границу, обеспечивая уже с отдаленных веков руководство за иностранным торговым капиталом и придавая полуколониальный характер всему обороту, в котором русский торговец был посредником между западными городами и русской деревней. Этот род экономических отношений получил дальнейшее развитие в эпоху русского капитализма и нашел свое крайнее выражение в империалистской войне.

Ничтожество русских городов, наиболее способствовавшее выработке азиатского типа государства, исключало, в частности, возможность реформации, т. е. замены феодально-бюрократического православия какой-либо модернизованной разновидностью христианства, приспособленной к потребностям буржуазного общества. Борьба против государственной церкви не возвышалась над крестьянскими сектами, включая и самую могущественную из них, староверческий раскол.

За полтора десятилетия до Великой французской революции в России разразилось движение казаков, крестьян и крепостных уральских рабочих, известное под именем пугачевщины. Чего не хватало этому грозному народному восстанию, чтобы превратиться в революцию? Третьего сословия. Без промышленной демократии городов крестьянская война не могла развиться в революцию, как крестьянские секты не могли подняться до реформации. Результатом пугачевщины явилось, наоборот, упрочение бюрократического абсолютизма как стража дворянских интересов, снова оправдавшего себя в трудный час.

Европеизация страны, формально начавшаяся при Петре, все более становилась в течение следовавшего столетия потребностью самого господствующего класса, т. е. дворянства. В 1825 году дворянская интеллигенция, политически обобщив эту потребность, пришла к военному заговору с целью ограничения самодержавия. Под давлением европейского буржуазного развития передовое дворянство попыталось, следовательно, заменить недостающее третье сословие. Но либеральный режим оно хотело все же сочетать с основами своего сословного господства и потому больше всего боялось поднимать крестьян. Неудивительно, если заговор остался предприятием блестящего, но изолированного офицерства, которое расшибло себе голову почти без боя. Таков смысл восстания декабристов.

Помещики, владевшие фабриками, первыми в среде своего сословия стали склоняться в пользу замены крепостного труда вольнонаемным. В эту же сторону толкал и возраставший экспорт русского зерна за границу. В 1861 году дворянская бюрократия, опираясь на либеральных помещиков, проводит свою крестьянскую реформу. Бессильный буржуазный либерализм состоял при этой операции в качестве покорного хора. Незачем говорить, что царизм еще более скаредно и воровато разрешил основную проблему России, т. е. аграрный вопрос, чем прусская монархия, в течение ближайшего десятилетия, разрешила основную проблему Германии, т. е. ее национальное объединение. Разрешение задач одного класса руками другого и есть один из комбинированных методов, свойственных отсталым странам.

Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Лев Давидович Троцкий
История русской революции
Том 1. Февральская революция

Н. А. Васецкий. Пророк, который ошибся на полвека

Уходит в прошлое XXстолетие, в корне изменившее лицо цивилизации, менталитет жителей планеты, впервые остро поставившее вопрос о выживании человечества.

В процессе неизбежного в переходное время переосмысления накопленного опыта встает вопрос и о нашем отношении к Октябрьской революции. Старшее поколение свыклось с мыслью, что это главное событие XX века, закономерный итог развития российского общества. Действительно, Октябрь сделал то, что не смогла сделать ни одна из предшествующих революций; он пробудил гигантскую созидательную энергию миллионов униженных, эксплуатируемых, осознавших, что именно их труд, талант и терпение составляют основу мировой цивилизации. Благодаря этой революции в общепланетарном масштабе удалось преодолеть самое страшное проклятие эксплуататорского общества – отчуждение рядового труженика от политики, передовой культуры, достойной, обеспеченной жизни.

Но революция имела и побочное, разрушительное значение. Она расколола мир на две противоположные общественно-экономические системы, до предела обострила социальные антагонизмы во всех частях Земли.

Противники Октября и сейчас пытаются перечеркнуть его главное, созидательное содержание, ошельмовать опыт строительства нового общества, рожденного Октябрьской революцией. Без малого три четверти века просуществовало оно. С учетом исторического пути человечества это ничтожно маленький отрезок времени: полдня в жизни индивида. Но сделанное за три четверти века навсегда останется в памяти народов. Их судьбы неотделимы от истории Великого Октября.

Автор настоящей книги принадлежал к числу убежденных защитников Октябрьской революции, участие в которой считал важнейшим делом своей жизни. Он защищает революцию от ее явных и скрытых врагов, в том числе от тех, кто в послереволюционной России попытался столкнуть страну с избранного ею в 1917 году пути. Многие советские историки в свое время клеймили Троцкого за его критику в адрес Сталина и других руководителей ВКП(б), пришедших к власти после смерти Ленина. Но сейчас видно, что эта критика во многом была справедлива, ведь именно Сталин и его окружение заложили основу грядущего перерождения руководства правящей партии.

Троцкий с юных лет связал свою жизнь с революцией. На нее он смотрел как на дело миллионов людей, высшее проявление их социальной активности и самодеятельности. Он видел, как после Ленина обращаются с завоеваниями Октября в России, но никогда не призывал к отказу от них, к изменению политической системы, созданной в огне революции. До конца жизни он оставался сторонником Советской власти, идей пролетарского интернационализма, преклонялся перед именами Маркса, Энгельса, высоко ценил другие авторитеты марксизма и особенно Ленина после его смерти.

Мало кто из критиков Троцкого ставил под сомнение его революционную убежденность, веру в торжество идей социальной справедливости, признание им реальных успехов Советского Союза. Вместе с тем в этой литературе проанализированы политические установки и действия Троцкого, объективно способствовавшие дискредитации, ослаблению СССР, всего международного коммунистического движения. Разумеется, не во всем бесспорен и предлагаемый читателю труд. Его ценность в том, что написан он активным участником освещаемых событий, знающим их не только по документам. В этом смысле впервые выпускаемая в России книга займет заметное место в отечественной литературе об Октябре.

Но ценность книги велика еще и потому, что писал ее не только мемуарист и публицист (как, например, Д. Рид, А. Шляпников, Н. Суханов, А. Деникин и др.), но и исследователь, стремившийся дать научно объективную, как ему представлялось, картину величайшего события XX века на основе марксистской методологии. Он первым из видных участников революции создал (продиктовал в перерывах между переговорами в Брест-Литовске) исторический очерк об Октябрьской революции, и он же фактически завершил осмысление ее уроков, предпринятое активными участниками революционных событий 1917 года. Почти все они к этому времени либо повторяли официальные исторические концепции, либо молчали по разным причинам. Троцкий успел сказать, что хотел сказать. И ни один историк Октября уже не может писать его историю, не обращаясь к труду Троцкого.

Разумеется, выпускаемая книга не свободна от передержек, умолчаний, сделанных в угоду политической конъюнктуре: Троцкий ненавидел Сталина, не скрывал этой ненависти и больше всех, пожалуй, мечтал о низложении и дискредитации вождя ВКП(б). Однако на фоне того, что наговорено в мире после Троцкого по поводу Октябрьской революции, ее руководителей, книга может считаться вполне объективной. Но отголоски давних политических споров все же ощущаются в ней. Современный читатель может и не заметить их. Поэтому позволим себе проанализировать саму историческую концепцию, положенную Троцким в основу своей работы.

По темпераменту Троцкий человек революционного действия. Революция для него – не только предмет изучения, но прежде всего арена политической борьбы. Он не может простить Сталину, что по его указке советские историки лишили картину Октябрьской революции многих дорогих Троцкому черт революционного радикализма. Для него благо любая революция, даже неподготовленная, несозревшая и потому обреченная на поражение. И размах, и темпы революции должны определяться не возможностями совершающих ее социальных сил, а умонастроением авангарда, его готовностью к решительным действиям, а в крайнем случае и к гибели. Упреки в отсутствии решительности, смелости у руководителей революции – лейтмотив яркого изложения событий прошлого, сделанного Троцким. Ставка на решительные действия, граничащие с экстремизмом, на забегание вперед была и остается характерной чертой троцкистского революционного романтизма. Некоторые называли его «демоном революции». Но правильнее бы признать Троцкого пророком революционного насилия, революционного разрушения. Если для Ленина знаменитая строчка А. Коца «Весь мир насилья мы разрушим» – всего лишь поэтическая метафора, то Троцкий считал необходимым разрушить все: и дооктябрьский строй, и дооктябрьскую культуру, и дооктябрьскую экономику, и в конечном счете саму историческую Россию.

Нельзя сказать, что он не любил Россию, но она рисовалась ему только такой, какой он ее видел. И почему она и партия предпочли ему, европейски образованному политику, «самую выдающуюся посредственность», т. е. Сталина, он так и не понял.

Субъективистский подход автора к оценке явлений реальной жизни, к сожалению, присутствует в ряде случаев и в настоящей книге. Он одним из первых увидел близость социалистической перспективы для России 1917 года. Но если Ленин исходил при этом из оценки состояния классовых сил в стране, из анализа места ее в системе международных отношений, то Троцкого к такому выводу подтолкнула «оригинальная», по выражению Ленина, теория «перманентной революции». Следуя этой теории, автор книги и трактует события 1917 года. Апрельский кризис для Ленина – важный этап борьбы за привлечение масс на сторону революционного авангарда. Для Троцкого же – это упущенная возможность захвата власти рабочими и крестьянами. То же, по его мнению, повторилось и в июне, и в июле. И лишь в октябре Ленин при поддержке Троцкого сломил сопротивление «штрейкбрехеров» и будто бы заставил партию «сделать» революцию. Таким же образом, путем подталкивания извне и изнутри, должна была свершиться, по мысли Троцкого, и всемирная революция.

Сейчас, благодаря трудам Л.Н. Гумилева, в научный обиход вошло понятие «пассионарность». Каждая нация в своем развитии проходит через последовательные циклы подъема, упадка, нового возрождения. Вершина – это состояние пассионарности (от французского слова «страсть»), т. е. максимального раскрытия творческих сил народа. Для России этими высшими точками примерно столетних циклов были Куликовская битва, освобождение от ордынского ига, конец Смутного времени, Петровские реформы, война 1812 года и, наконец, Октябрьская революция, а вслед за ней Великая Отечественная война. Не станет ли пассионарным состояние России и в начале следующего века?

Российская пассионарность времен трех революций породила плеяду неординарных личностей, имена которых навсегда останутся в истории. Среди них и Троцкий – страстный поборник вселенского социального переустройства.

Еще недавно любой начинающий историк в СССР усваивал точку зрения, что этот деятель – непримиримый враг ленинизма, фактический союзник мирового империализма, фальсификатор истории КПСС. Причем о произведениях Троцкого, скрытых в спецхранах, судили, как правило, по контрпропагандистской литературе, издававшейся для разоблачения всех, чьи взгляды не укладывались в каноны официальной историографии. Сегодня, когда можно выпускать любые издания, книжный рынок по-прежнему испытывает недостаток фундаментальной литературы, в том числе и по октябрьской тематике. Нет на книжных прилавках и этого произведения Троцкого. Поэтому первое российское издание самого крупного труда Троцкого – событие, которое, несомненно, будет отмечено читающей публикой, особенно в год 80-летия Февральской и Октябрьской революций.

Теперь много расхожих, как правило поверхностных, суждений об этих исторических событиях, и прежде всего об Октябрьской революции, которая сначала проклиналась буржуазным миром, затем была признана явлением закономерным, хотя и в рамках одной России, а ныне снова преподносится в качестве отправной точки ее падения в конце XX века.

Однако, как ни переигрывай прошлое на современный лад, оно не станет ни «умнее», ни «глупее», а стало быть, понятнее. В отличие от настоящего и будущего прошлое уже состоялось. Историю его, конечно, можно в очередной раз переписать, не считаясь ни с чем. Но это будет не история, а ее политизированный в угоду новым веяниям суррогат. И не больше.

А ведь революция при всей идейно-политической борьбе вокруг нее вчера и сегодня была и останется неотъемлемой частью нашей истории, от которой нельзя отмахнуться, иначе не понять и самой истории.

Разумеется, с высоты современного научного знания многие положения работы Троцкого выглядят заведомо спорными. Но не может быть полноценной историографии без возвращения в нее забытых и полузабытых идей, принятых или отвергнутых, истинных или ложных, если они имели сторонников, если их обсуждали, если о них спорили.

Несомненно, что «История русской революции» содержит такие идеи. Многие из них оказались в центре внутрипартийной борьбы 20 – 30-х годов. Троцкий, потерпевший в ней поражение, хотел как бы вернуть прошлое назад, переиграть или доиграть то, что было уже сделано (или не сделано) в соответствующий период времени.

Острая душевная боль (мог, но не сделал!) не давала покоя Троцкому при работе над «Историей…», будоражила его воображение. Поэтому и возникает вопрос: насколько достоверно то, что написано Троцким? Известный на Западе автор трехтомной биографии Троцкого И. Дойчер считал, что в «Истории… «тот сознательно принизил свою роль в революции и выпятил в ней роль Ленина. По мнению Дойчера, Троцкий выглядел явно значительнее на страницах «Правды», в антибольшевистских газетах и в отчетах Совета рабочих и солдатских депутатов, самой РСДРП(б), чем на страницах написанной им книги.1
Дойчер И. Троцкий в изгнании. М., 1991. С. 304.

С этим вряд ли можно согласиться. Троцкий пишет о Ленине так, как уже принято было в создававшейся при участии самого же Троцкого октябрьской лениниане. Но при этом он использует ленинский материал для обоснования тождественности своей позиции с ленинской в 1917 году.

Достаточно минимального знакомства с написанным Троцким о Ленине до «Истории…», чтобы прийти к однозначному выводу: работая над октябрьской темой, Троцкий попытался скорректировать свои дооктябрьские оценки и выводы, если так можно выразиться – максимально «ленинизировать» их. Это делалось для того, чтобы «укрыться» в тени Ленина, приблизить ленинизм к троцкизму и вывести последний из-под огня критики.

Подобный прием, впервые использованный Троцким в начале 20-х годов, был замечен в ходе литературной дискуссии по его «Урокам Октября». В этой брошюре, а также в работах «О Ленине», «Новый курс» (1924) у Троцкого можно найти сколько угодно свидетельств того, как, произнося дифирамбы Ленину, он, по существу, так интерпретировал ленинские взгляды и действия, что Ленин начинал напоминать совсем другого человека… самого Троцкого. Например, в «Новом курсе», мельком упомянув о способности Ленина (действительно выдающейся) к теоретическим обобщениям политики крутых поворотов – любимое Троцким словоупотребление, – он дал следующее определение: «Ленинизм, как система революционного действия, предполагает воспитанное размышлением и опытом революционное чутье, которое в области общественной то же самое, что мышечное ощущение в физическом труде».2
Троцкий Л.Д. К истории русской революции. М., 1990. С. 191.

В «Уроках Октября» Троцкий хотя и не употребил слово «чутье», но ясно дал понять, что в 1917 году именно благодаря этому чутью Ленин сумел перейти на позиции теории «перманентной революции», сделав единственно «верный» в тех чрезвычайно запутанных обстоятельствах шаг.

Разумеется, Ленин в 1917 году прислушивался к мнению Троцкого (как и других соратников), считался с ним. Но в принципиальных вопросах он был несгибаем, твердо и порой очень жестко отстаивал свою позицию, основанную на блестящем владении марксистским методом. Ленин был из породы политических «волкодавов». И в реальной ситуации 1917 года не Ленин учился у Троцкого, а Троцкий у него (правда, не всегда успешно). Без этого не было бы и того альянса, который в канун Октября сложился между двумя политиками, еще недавно с большим недоверием, а то и с неприязнью относившихся друг к другу.

Возражая Дойчеру, следовало бы отметить, что Троцкий использовал свои исторические труды не для того, чтобы умалить собственную роль, а, наоборот, чтобы ее выпятить, а то и преувеличить. Особенно это относится к периоду непосредственной подготовки восстания. В этом отношении он – прямая противоположность Ленину. У Владимира Ильича нет ни одной передержки в оценке своей роли в революции: везде на первом плане партия, ее ЦК, актив, массы. У Троцкого же наоборот: массы – это фон, партия – инструмент. Более того, актив часто ошибается, ЦК мешает, Ленин изолирован. И все-таки революция побеждает. Догадливый читатель должен был понять почему, а для недогадливого по всей книге разбросаны ремарки: Троцкий призвал, Троцкий предугадал, Троцкий опередил и пространные мемуарно-биографические свидетельства: где находился, с кем беседовал, какую должность занимал.

И еще одно предварительное соображение. За первые три года третьей эмиграции Троцким было написано два тома «Моей жизни», «Перманентная революция», три книги «Истории русской революции», выпушен десяток номеров «Бюллетеня оппозиции» каждый объемом в 6–8 печатных листов, 90–95 процентов которых заполнялись текстами самого Троцкого. Безусловно, многие темы и сюжеты в названных печатных изданиях перекликались, повторялись. Но все равно это громадный труд. Насколько по силам он одному человеку? Тем более что написанное им в это время в несколько раз превысило по объему все, что вышло из-под его пера за десять лет второй эмиграции. А ведь тогда Троцкий был куда моложе, практически не испытывал приступов эпилепсии, замучивших его в 30-е годы.

Допустим, что в этот период у Троцкого было больше литературного опыта и необходимое для творчества время. Над «Историей…» он работал, находясь на уединенной вилле, купленной за бесценок у одного из обедневших турецких пашей, в глухой деревушке Бийюк Ада на острове Принкипо, расположенном в полутора часах плавания по Мраморному морю от Константинополя. Здесь не было ни кинотеатров, ни других общественных заведений, способных занять время столь жадного на внешние впечатления Троцкого. Даже машинам было запрещено ездить по деревне. Но все же ответ, по всей вероятности, следует искать не в этом, а в окружении автора. Он среди советских руководителей оказался первым, кто стал использовать для подготовки речей и литературных произведений широкий штат сотрудников своего аппарата, а затем и добровольных помощников в лице молодых троцкистов из разных стран мира, которые впоследствии составили костяк троцкистского движения. Без их помощи, а зачастую и фактического соавторства Троцкому не удалось бы в послеоктябрьский период создать и десятой части им написанного.

Собственно, он и сам не скрывал участия многих людей в создании своих произведений, выражая в предисловиях к ним благодарность Н. Ленцнеру, М. Глазману, Я. Блюмкину, Н. Сермуксу и многим другим помощникам. Причем отнюдь не только за редакторскую или техническую работу. От них исходило немало идей, которые затем детально разрабатывались либо ими самими, либо, как правило, уже безымянным «вторым рядом» окружения Троцкого, материализовались в десятках докладов, статей, брошюр, книг, выходивших под его именем.

Уверен, что, когда в 1938 году Троцкий написал некролог по поводу смерти своего старшего сына Льва Седова, человека одаренного, образованного и работоспособного, он не просто воздал должное памяти родного человека, одного из лучших соратников по третьей эмиграции. Тут нечто гораздо большее. Недаром Троцкий писал, что без поставлявшихся ему сыном материалов, архивных и библиотечных изысканий, «невозможна была бы ни одна из написанных мною за последние десять лет работ, в частности «История русской революции»… Почти на всех моих книгах начиная с 1929 года надо было бы, по справедливости, рядом с моим именем написать и имя сына».3
Бюллетень оппозиции. 1938. Март. № 64 С. 4.

По сути дела, Троцкий сумел организовать целый научный институт по производству своих новых произведений и переизданию уже публиковавшихся. Не случайно, скажем, когда с 1933 года он оказался во Франции, а затем в Норвегии и Мексике, лишенный помощи соратников, особенно из России, его творческий потенциал значительно уменьшился. Но, разумеется, главное в его трудах – это то, что выношено, продумано, сформулировано самим автором. И в этом смысле «История…» – личное и несомненно лучшее произведение Троцкого по исторической тематике.

Особого разбора заслуживает сумма идей, сформулированных в «Истории…». В первую очередь это касается теории «перманентной революции». Сегодня этот, казалось бы, ясный вопрос приобрел неожиданно запутанный характер. Ряд исследователей, в том числе такие крупные, как В. И. Старцев, В. В. Шелохаев и другие, прямо или косвенно занялись пересмотром устоявшейся в исторической литературе точки зрения о различии ленинской и троцкистской концепции революции. При этом они заимствуют аргументы из сохранившегося в архиве второго экземпляра (неподписанного) машинописного текста статьи Троцкого «Перманентная революция и линия Ленина».

Этот экземпляр был направлен Троцким в октябре 1928 года из Алма-Аты К. Радеку, находившемуся в ссылке на Урале. На полях текста имеются многочисленные и, как правило, неодобрительные пометки Радека. Спор между ними возник не случайно. Под воздействием событий вчерашние союзники Троцкого по объединенной «левой» оппозиции в массовом порядке начали писать покаянные письма. Некоторые из них предприняли попытку пересмотреть саму основу оппозиционного движения – теорию «перманентной революции». Е. Преображенский прямо заявил: «Мы, старые большевики в оппозиции, должны отмежеваться от Троцкого по вопросу о перманентной революции».4
Цит. по: Deutsher J. Trotsky. Le Prophete ctesarme. Paris, 1965. Vol. 2. P. 568.

Преображенского поддержал Радек. По мнению обоих китайская революция 1926–1927 годов хотя и потерпела поражение, но подтвердила справедливость ленинской теории «стадий революции»: развития ее от буржуазно-демократической к социалистической, а не троцкистской теории «перманентной революции» с установкой на немедленное установление в Китае диктатуры пролетариата. Троцкий вынужден был втянуться в полемику с бывшими единомышленниками.

Как это могло отразиться на умонастроении оппозиционеров? На карту было поставлено главное, чем «левая» оппозиция неизменно гордилась, – наиболее целостная, как им казалось, революционная идеология, следовательно, сама будущность оппозиционного движения. Но Троцкий понимал, что если оттолкнуть таких, как Преображенский и Радек, то с кем же тогда он останется?

Поэтому Троцкий избирает единственно оправданную в сложившихся обстоятельствах форму полемики. Он не критикует прямо ни одного из оппонентов, а стремится просто разъяенить собственную позицию. Причем сопоставляя ее с ленинской теорией перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую.

Один из главных аргументов Троцкого состоял в том, что недоразумение между ним и Лениным по поводу теории «перманентной революции» возникло единственно из-за того, что Ленин просто «забыл прочесть» его брошюру «Итоги и перспективы» (1905), где излагались исходные позиции троцкистской теории. Но если даже это и так, Ленин хорошо знал десятки других публикаций своего оппонента, так или иначе обосновывавших главное в троцкизме – теорию «перманентной революции».

Троцкий также выдвинул тезис о том, что его расхождения с Лениным по вопросам теории революции закончились к весне 1917 года. В приложении к первому тому «Истории…» Троцкий утверждает, что, находясь весной 1917 года в Нью-Йорке, в «американских статьях» обосновал «тот же взгляд на развитие революции, который нашел свое отражение в тезисах Ленина 4 апреля».5
См. наст. изд. Т. 1.С. 452.

Американские статьи Троцкого – «Революция в России», «Два лица (Внутренние силы русской революции)», «Нарастающий конфликт», «Война или мир?», «От кого и как защитить революцию?», «Кто изменники?» – были опубликованы с 16 по 22 марта в нью-йоркской газете «Новый мир». Позднее они были воспроизведены им в книге «Война и революция». Сюда можно отнести и его статью «1905–1917 (Ближайшие задачи нынешней революции)», появившуюся в апреле 1917 года в журнале «Цукунфт», издававшемся левыми кругами еврейского рабочего движения в том же Нью-Йорке.

По поводу этих статей в послесловии к «Урокам Октября» Троцкий писал: «Первый этап революции и ее перспектива освещены в статьях, написанных в Америке. Думаю, что во всем существенном они вполне согласуются с тем анализом революции, который дан Лениным в его «Письмах из далека».6
Троцкий Л. Сочинения. Т. 3, ч. 1. С. LXV.

К сожалению, ни в «Уроках Октября», ни в «Истории…» Троцкий не конкретизировал, что с чем у него и Ленина вполне согласуется. Это сделал Ленцнер – редактор собрания сочинений Троцкого.

В примечаниях к первой части 3-го тома собрания сочинений Троцкого, увидевшего свет в 1924 году, Ленцнер писал: «Письма из далека», как и настоящие статьи (т. е. статьи Троцкого в «Новом мире». – Н. В.), видят в создании Временного Правительства лишь первый этап революции. Исходя из предпосылки о наличии трех политических сил: царской реакции, буржуазно-помещичьих элементов и Советов Рабочих и Солдатских Депутатов, «Письма» также рисуют перспективу грядущей гражданской войны, в результате которой власть перейдет к Правительству Советов. В «Письмах из далека» еще не ясно, а в тезисах т. Ленина «О задачах пролетариата в данной революции» более четко ставится вопрос уже не о парламентской республике и даже не о революционно-демократической диктатуре, а о Советской Республике, т. е. диктатуре пролетариата, вопрос о социалистической революции: «Кто говорит теперь только о «революционно-демократической диктатуре пролетариата и крестьянства», тот отстал от жизни, тот в силу этого перешел на деле к мелкой буржуазии против пролетарской классовой борьбы, того надо сдать в архив «большевистских» дореволюционных редкостей (можно назвать: архив «старых большевиков») (Собрание сочинений В. Ленина, том XIV часть I, стр. 29)».7
См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 31 С. 134.

Ленцнер вслед за Троцким считал, что ответы Ленина и Троцкого на коренные вопросы революции были идентичными. «Статьи Л.Д. Троцкого, написанные в Америке, почти целиком предвосхитили политическую тактику революционной социал-демократии, – писал он в своих примечаниях. Основные выводы этих статей почти до деталей совпадают с теми политическими перспективами, которые были развиты Лениным в знаменитых «Письмах из далека».

Конечно, определенные основания для такого заявления у Ленцнера были. Действительно, и Ленин, и Троцкий считали, что Временное правительство не способно решить ни один из ключевых вопросов текущего момента: дать стране мир, трудящимся – хлеб, крестьянам – землю, народам и нациям окраин – право на самоопределение. Поэтому оба считали необходимым отказаться от поддержки Временного правительства.

И Ленин, и Троцкий добивались того, чтобы Совет рабочих и солдатских депутатов, будучи органом народовластия, взял в свои руки всю полноту государственной власти или, точнее, вернул то, что он добровольно, под влиянием меньшевиков и эсеров, отдал буржуазии.

И Ленин, и Троцкий видели в крестьянстве надежного союзника пролетариата. Оба предлагали в качестве ключевого требования конфискацию помещичьих земель и их передачу крестьянству. «Если они землю возьмут, – говорил Ленин о крестьянах, – будьте уверены, что они вам ее не отдадут, нас не спросят».8
См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 31 С. 110.

Троцкий был того же мнения: «Если революция передаст русским крестьянам землю, принадлежащую царю и помещикам, то крестьяне будут всеми силами защищать свою собственность против монархической контрреволюции».9
Троцкий Л. Сочинения. Т, 3, ч. 1. С. 28.

Но, видя в крестьянстве союзника революционного пролетариата, он по-прежнему крайне скептически относился к перспективам такого союза, был склонен рассматривать его как сугубо временную меру, рожденную ожиданием социалистических революций в промышленно развитых странах. Поэтому он считал, что пролетариат не должен делать никаких уступок крестьянству. «Было бы преступлением, – писал он, – разрешить эту задачу (привлечения на сторону пролетариата крестьянских масс. – Н.В.) путем приспособления нашей политики к национально-патриотической ограниченности деревни…»10
Троцкий Л.

Наконец, и Ленин, и Троцкий исходили из того, что революция в России даст толчок революции в Европе, поэтому они призывали крепить союз с пролетариатом других стран. «Если не решит революцию русский крестьянин, – писал Ленин, – ее решит немецкий рабочий».11
Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 31. С. 110.

Еще более жестко детерминированной эту связь трактовал Троцкий, фактически ставя успех русской революции в прямую зависимость от ее поддержки пролетариатом других государств. «…Русский рабочий совершил бы самоубийство, оплачивая свою связь с крестьянином ценою разрыва своей связи с европейским пролетариатом».12
Троцкий Л. Сочинения. Т. 3, ч. 1. С. 18.

Бросается, однако, в глаза при сравнении этих подходов, что пути и методы реализации стоящих перед страной задач, сроки и очередность их воплощения в жизнь, наконец, те конкретные социальные и политические силы, которые были способны осуществить задуманное, Ленин и Троцкий представляли себе по-разному.

Ленин исходил из своеобразия текущего момента, заключавшегося в перерастании буржуазно-демократической революции в социалистическую, переходе от первого этапа революции ко второму, и потому его подход отличался реализмом, стремлением обеспечить максимум осуществимого в данных условиях при данной расстановке классовых сил. «Своеобразие текущего момента в России состоит в переходе от первого этапа революции, давшего власть буржуазии в силу недостаточной сознательности и организованности пролетариата, – писал Ленин, – ко второму ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства».13
Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 31. С. 114.

Троцкий же руководствовался схемой непрерывности, без-этапности революции. Он сравнивал Февральскую революцию с французской конца XVIII века. Во Франции главной движущей силой оказалась, по его мнению, мелкая буржуазия города, державшая под влиянием крестьянские массы. В России городская мелкая буржуазия играла незначительную роль, так как ее экономические позиции в обществе были крайне слабы. Русский капитализм, считал Троцкий, с самого начала приобрел высокую степень концентрации и централизации, и особенно это верно в отношении военной промышленности, принадлежавшей государству. Русский пролетариат противостоял русской буржуазии как класс классу еще на пороге первой русской революции в 1905 году. Отсюда им делался вывод, что начавшаяся в России революция по своему характеру должна быть сразу же революцией пролетарской, без всяких переходных форм и промежуточных ступеней.

Эту точку зрения Троцкий отстаивал фактически до конца жизни. Даже в «Истории русской революции», которая писалась им при значительной коррекции своих взглядов с учетом ленинских трудов, он, удивляясь, почему Петроградский Совет в лице Чхеидзе, Церетели и прочих соглашателей добровольно передал власть Временному правительству, характеризовал этот факт как парадокс Февраля. Парадокс действительно имел место. Но не в том смысле, в каком его понимал Троцкий: мол, не отдай Совет власть буржуазии, и была бы не буржуазная, а пролетарская революция. Эта добровольная сдача позиций Советом говорила о парадоксе другого толка – о глубокой пропасти между доктриной меньшевизма, смысл которой сводился к догматическому, одноцветному толкованию революционного процесса (раз революция буржуазная, значит, и руководить ею должна буржуазия), и реальностью, свидетельствовавшей о консерватизме российской буржуазии и выходе пролетариата на роль гегемона уже на буржуазно-демократическом этапе революции.

Правда, в упомянутой выше статье, ставшей предметом его полемики с Радеком, он писал: «Перманентная революция отнюдь не означала для меня в политической деятельности перепрыгивания через демократический этап революции, как и через более частные ее ступени… Задачи очередных этапов революции я формулировал однородно с Лениным…»14
РЦХИДНИ. Ф. 325. Оп.1. Д. 368. Л 4.

Но буквально через два года в книге «Перманентная революция» утверждал иное: «Между керенщиной и большевистской властью, между Гоминьданом и диктатурой пролетариата нет и не может быть ничего промежуточного, то есть никакой демократической диктатуры рабочих и крестьян».15
Троцкий Л. Д. К истории русской революции. М., 199 °C 285.

Годом раньше, в одном из первых программных документов «интернационалистской левой» оппозиции, «Борьба большевиков-ленинцев (оппозиции) в СССР. Против капитулянтства», Троцкий настаивал на том же: «Между режимом Керенского и Чан-Кайши, с одной стороны, и диктатурой пролетариата – с другой, нет и не может быть никакого среднего, промежуточного революционного режима, а кто выдвигает его голую формулу, тот постыдно обманывает рабочих Востока, подготовляя новые катастрофы».16
Бюллетень оппозиции. 1929. Сентябрь. № 3 4 С. 9.

Историю русской революции` можно считать центральной работой Троцкого по объему, силе изложения и полноте выражения идей Троцкого о революции. Как рассказ о революции одного из главных действующих лиц этот труд уникален в мировой литературе – так оценивал эту книгу известный западный историк И. Дойчер. Тем не менее она никогда не издавалась ни в СССР, ни в России и только сейчас предлагается российскому читателю. Первый том посвящен политической истории Февральской революции.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги История русской революции. Том I (Л. Д. Троцкий) предоставлен нашим книжным партнёром - компанией ЛитРес .

ПЯТЬ ДНЕЙ

23 февраля было международным женским днем. Его предполагалось в социал-демократических кругах отметить в общем порядке: собраниями, речами, листками. Накануне никому в голову не приходило, что женский день может стать первым днем революции. Ни одна из организаций не призывала в этот день к стачкам. Более того, даже большевистская организация, притом наиболее боевая: комитет Выборгского района, сплошь рабочего, удерживала от стачек. Настроение масс, как свидетельствует Каюров, один из рабочих вожаков района, было очень напряженным, каждая стачка грозила превратиться в открытое столкновение. А так как комитет считал, что для боевых действий время не пришло: и партия недостаточно окрепла, и у рабочих мало связей с солдатами, то постановил не звать на забастовки, а готовиться к революционным выступлениям в неопределенном будущем. Такую линию проводил комитет накануне 23 февраля, и, казалось, все ее принимали. Но на другое утро, вопреки всяким директивам, забастовали текстильщицы нескольких фабрик и выслали к металлистам делегаток с призывом о поддержке стачки. «Скрепя сердце», пишет Каюров, пошли на это большевики, за которыми потянулись рабочие – меньшевики и эсеры. Но раз массовая стачка, то надо звать на улицу всех и самим стать во главе: такое решение провел Каюров, и Выборгскому комитету пришлось одобрить. «Мысль о выступлении давно уже зрела между рабочими, только в тот момент никто не предполагал, во что он выльется». Запомним это показание участника, очень важное для понимания механики событий.

Считалось заранее несомненным, что, в случае демонстрации, солдаты будут выведены из казарм на улицы, против рабочих. К чему это приведет? Время военное, власти шутить не склонньд. Но, с другой стороны, «запасной» солдат военного времени – это не старый солдат кадровой армии. Так ли уж он грозен? На эту тему в революционных кругах рассуждали хоть и много, но скорее отвлеченно, ибо никто, решительно никто – это можно на основании всех материалов утверждать категорически – не думал еще в то время, что день 23 февраля станет началом решительного наступления на абсолютизм. Речь шла о демонстрации с неопределенными, но во всяком случае ограниченными перспективами.

Факт, следовательно, таков, что Февральскую революцию начали снизу, преодолевая противодействие собственных революционных организаций, причем инициативу самовольно взяла на себя наиболее угнетенная и придавленная часть пролетариата – работницы-текстильщицы, среди них, надо думать, немало солдатских жен. Последним толчком послужили возросшие хлебные хвосты. Бастовало в этот день около 90 тысяч работниц и рабочих. Боевое настроение вылилось в демонстрации, митинги и схватки с полицией. Движение развернулось в Выборгском районе, с его крупными предприятиями, оттуда перекинулось на Петербургскую сторону. В остальных частях города, по свидетельству охранки, забастовок и демонстраций не было. В этот день на помощь полиции вызывались уже и воинские наряды, по-видимому, немногочисленные, но столкновений с ними не происходило. Масса женщин, притом не только работниц, направилась к городской думе с требованием хлеба. Это было то же, что от козла требовать молока. Появились в разных частях города красные знамена, и надписи на них свидетельствовали, что трудящиеся хотят хлеба, но не хотят ни самодержавия, ни войны. Женский день прошел успешно, с подъемом и без жертв. Но что он таил в себе, об этом и к вечеру не догадывался еще никто.

На другой день движение не только не падает, но вырастает вдвое: около половины промышленных рабочих Петрограда бастует 24 февраля. Рабочие являются с утра на заводы, не приступая к работе, открывают митинги, затем начинаются шествия к центру. В движение втягиваются новые районы и новые группы населения. Лозунг: «Хлеба» оттеснен или перекрыт лозунгами: «Долой самодержавие» и «Долой войну». Непрерывные демонстрации на Невском проспекте: сперва компактными массами рабочие, с пением революционных песен, позднее пестрая городская толпа, и в ней синие фуражки студентов. «Гуляющая публика относилась к нам сочувственно, а из некоторых лазаретов солдаты приветствовали нас маханием, кто чем мог». Многие ли отдавали себе отчет в том, что несет с собой это сочувственное махание больных солдат по адресу демонстрирующих? Но казаки беспрерывно, хоть и без ожесточения, атаковывали толпу, лошади их были в мыле; демонстранты раздавались по сторонам и снова смыкались. Страха в толпе не было. «Казаки обещают не стрелять», – передавалось из уст в уста. Очевидно, у рабочих были с отдельными казаками беседы. Позже, однако, с руганью появились полупьяные драгуны, врезались в толпу, стали бить пиками по головам. Демонстранты изо всех сил крепились, не разбегаясь. «Стрелять не будут». Действительно, не стреляли.

Либеральный сенатор наблюдал на улицах мертвые трамваи, – или это было на следующий день, и память ему изменила? – иные с разбитыми стеклами, а иные боком на земле около рельсов, и вспоминал июльские дни 1914 года, накануне войны: «Казалось, что возобновляется старая попытка». Глаз сенатора не обманул его – преемственность была очевидна: история подхватывала концы разорванной войною революционной нити и связывала их узлом.

В течение всего дня толпы народа переливались из одной части города в другую, усиленно разгонялись полицией, задерживались и оттеснялись кавалерийскими и отчасти пехотными частями. Наряду с криком «долой полицию!» раздавалось все чаще «ура!» по адресу казаков. Это было знаменательно. К полиции толпа проявляла свирепую ненависть. Конных городовых гнали свистом, камнями, осколками льда. Совсем по-иному подходили рабочие к солдатам. Вокруг казарм, около часовых, патрулей и цепей стояли кучки рабочих и работниц и дружески перекидывались с ними словами. Это был новый этап, который возник из роста стачки и из очной ставки рабочих с армией. Такой этап неизбежен в каждой революции. Но он всегда кажется новым и действительно ставится каждый раз по-новому: люди, которые читали и писали о нем, не узнают его в лицо.

В Государственной думе в этот день рассказывалось, что громадная масса народа сплошь залила всю Знаменскую площадь, весь Невский проспект и все прилегающие улицы и что наблюдалось совершенно небывалое явление: казаков и полки с музыкой толпа, революционная, а не патриотическая, провожала кличем «ура». На вопрос, что все это значит, первый встречный ответил депутату: «Полицейский ударил женщину нагайкой, казаки вступились и прогнали полицию». Так ли произошло это действительно или иначе, этого никто не проверит. Но толпа верила, что это так, что это возможно. Вера эта не с неба свалилась, она возникла из предшествующего опыта и потому должна была стать залогом победы.

Рабочие Эриксона, одного из передовых заводов Выборгского района, после утреннего собрания всей массой в 2500 человек вышли на Сампсониевский проспект и в узком месте наткнулись на казаков. Грудью коней пробивая дорогу, первыми врезались в толпу офицеры. За ними во всю ширину проспекта скачут казаки. Решительный момент! Но всадники осторожно, длинной лентой проехали через только что проложенный офицерами коридор. «Некоторые из них улыбались, – вспоминает Каюров, – а один хорошо подмигнул рабочим». Неспроста подмигнул казак. Рабочие осмелели дружественной, а не враждебной к казакам смелостью и слегка заразили ею этих последних. Подмигнувший нашел подражателей. Несмотря на новые попытки офицеров, казаки, не нарушая открыто дисциплины, не разгоняли, однако, напористо толпу, а протекали через нее. Так повторилось три-четыре раза, и это еще более сблизило обе стороны. Казаки стали поодиночке отвечать рабочим на вопросы и даже вступать в мимолетные беседы. От дисциплины осталась самая тоненькая и прозрачная оболочка, которая грозила вот-вот прорваться. Офицеры поспешили оторвать разъезд от толпы и, отказавшись от мысли разогнать рабочих, поставили казаков поперек улицы заставой, чтобы не пропускать демонстрантов к центру. И это не помогло: стоя на месте честь честью, казаки не препятствовали, однако, «нырянию» рабочих под лошадей. Революция не выбирает по произволу своих путей: на первых шагах она продвигалась к победе под брюхом казачьей лошади. Замечательный эпизод! И замечателен глаз рассказчика, который запечатлел все изгибы процесса. Немудрено, рассказчик был руководителем, за ним было свыше двух тысяч человек: глаз командира, который опасается вражеских нагаек или пуль, смотрит зорко.

Перелом в армии наметился как будто прежде всего на казаках, исконных усмирителях и карателях. Это не значит, однако, что казаки были революционнее других. Наоборот, эти крепкие собственники, на своих лошадях, дорожившие своими казацкими особенностями, пренебрежительные к простым крестьянам, недоверчивые к рабочим, заключали в себе много элементов консерватизма. Но именно поэтому перемены, вызванные войною, ярче были заметны на них. А кроме того, ведь именно их дергали во все стороны, их посылали, их сталкивали лицом к лицу с народом, их нервировали и первыми подвергли испытанию. Им все это осточертело, они хотели домой и подмигивали: делайте, мол, если умеете, мы мешать не будем. Однако все это были лишь многозначительные симптомы. Армия еще армия, она связана дисциплиной, и основные нити в руках монархии. Рабочие массы безоружны. Руководители и не помышляют еще о решающей развязке.

В этот день на заседании совета министров стоял в числе других вопросов вопрос о беспорядках в столице. Стачка? Демонстрации? Не в первый раз. Все предусмотрено, распоряжения отданы. Простой переход к очередным делам.

Каковы же распоряжения? Несмотря на то что в течение 23-го и 24-го избито 28 полицейских, – подкупающая точность подсчета! – начальник войск округа генерал Хабалов, почти диктатор, еще не прибегал к стрельбе. Не от добродушия: все было предусмотрено и размечено заранее, и для стрельбы было свое время.

Революция застигла врасплох только в смысле момента. Но, вообще говоря, оба полюса, – революционный и правительственный, тщательно готовились к ней, готовились много лет, готовились всегда. Что касается большевиков, то вся их деятельность после 1905 года была не чем иным, как подготовкой ко второй революции. Но и деятельность правительства в огромной своей доле являлась подготовкой к подавлению новой революции. Эта область правительственной работы приняла осенью 1916 года особенно планомерный характер. Комиссия под председательством Хабалова закончила к середине января 1917 года очень тщательную разработку плана разгрома нового восстания. Город был разбит на шесть полицмейстерств, которые делились на районы. Во главе всех вооруженных сил ставился командир гвардейских запасных частей генерал Чебыкин. Полки были расписаны по районам. В каждом из шести полицмейстерств полиция, жандармерия и войска объединялись под командой особых штаб-офицеров. Казачья конница оставалась в распоряжении самого Чебыкина для операций более крупного масштаба. Порядок расправы был намечен такой: сперва действует одна лишь полиция, затем выступают на сцену казаки с нагайками и, лишь в случае действительной необходимости, пускаются в дело войска с ружьями и пулеметами. Именно этот план, представлявший развитие опыта 1905 года, применялся в февральские дни на деле. Беда была не в отсутствии предусмотрительности и не в пороках самого плана, а в человеческом материале. Здесь грозила большая осечка.

Формально план опирался на весь гарнизон, насчитывавший полтораста тысяч солдат; но в действительности в расчет вводилось всего каких-нибудь тысяч десять: помимо городовых, которых было 3 1/2 тысячи, твердая надежда была еще на учебные команды. Это объясняется характером тогдашнего петроградского гарнизона, состоявшего почти исключительно из частей запаса, прежде всего из 14 запасных батальонов при гвардейских полках, находившихся на фронте. Кроме того, в гарнизон входили: один запасный пехотный полк, запасный самокатный батальон, запасный броневой дивизион, небольшие саперные и артиллерийские части и два донских казачьих полка. Это было очень много, слишком много. Разбухшие запасные части состояли из человеческой массы, либо почти не подвергшейся обработке, либо успевшей освободиться от нее. Да ведь такой была, в сущности, и вся армия.

Хабалов тщательно придерживался им же выработанного плана. В первый день, 23-го, подвизалась исключительно полиция, 24-го была выведена на улицы преимущественно кавалерия, но лишь для действия нагайкой и пикой. Использование пехоты и применение огня ставилось в зависимость от дальнейшего развития событий. Но события не заставили себя ждать.

25-го стачка развернулась еще шире. По правительственным данным, в ней участвовало в этот день 240 тысяч рабочих. Более отсталые слои подтягиваются по авангарду, бастует уже значительное число мелких предприятий, останавливается трамвай, не работают торговые заведения. В продолжение дня к стачке примкнули и учащиеся высших учебных заведений. Десятки тысяч народу стекаются к полудню к Казанскому собору и примыкающим к нему улицам. Делаются попытки устраивать уличные митинги, происходит ряд вооруженных столкновении с полицией. У памятника Александру III выступают ораторы. Конная полиция открывает стрельбу. Один оратор падает раненый. Выстрелами из толпы убит пристав, ранен полицмейстер и еще несколько полицейских. В жандармов бросают бутылки, петарды и ручные гранаты. Война научила этому искусству. Солдаты проявляют пассивность, а иногда и враждебность к полиции. В толпе возбужденно передают, что, когда полицейские начали стрельбу по толпе возле памятника Александру III, казаки дали залп по конным фараонам (такова кличка городовых), и те принуждены были ускакать. Это, видимо, не легенда, пущенная в оборот для поднятия собственного духа, так как эпизод, хоть и по-разному, подтверждается с разных сторон.

Рабочий-большевик Каюров, один из подлинных вождей в эти дни, рассказывает, как демонстранты разбежались в одном месте под нагайками конной полиции, на виду у казачьего разъезда, и как он. Каюров, и с ним еще несколько рабочих не последовали за убегавшими, а, сняв шапки, подошли к казакам со словами: «Братья-казаки, помогите рабочим в борьбе за их мирные требования, вы видите, как разделываются фараоны с нами, голодными рабочими. Помогите!» Этот сознательно приниженный тон, эти шапки в руках – какой меткий психологический расчет, неподражаемый жест! Вся история уличных боев и революционных побед кишит такими импровизациями. Но они тонут бесследно в пучине больших событий – историкам остается шелуха общих мест. «Казаки как-то особенно переглянулись, – продолжает Каюров, – и не успели мы отойти, как бросились в происходящую свалку». А через несколько минут у вокзальных ворот толпа качает на руках казака, который на ее глазах зарубил шашкой полицейского пристава.

Полиция скоро совсем исчезла, т. е. стала действовать исподтишка. Зато появились с ружьями наперевес солдаты. Рабочие бросают им тревожно: «Неужели, товарищи, вы пришли помогать полиции?» В ответ грубое «проходи». Новая попытка заговорить кончается тем же. Солдаты угрюмы, их гложет червь, и им невтерпеж, когда вопрос попадает в самый центр их тревоги.

Разоружение фараонов становится тем временем общим лозунгом. Полиция – лютый, непримиримый, ненавидимый и ненавидящий враг. О завоевании ее на свою сторону не может быть и речи. Полицейских избивают или убивают. Совсем иное войска: толпа изо всех сил избегает враждебных столкновений с ними, наоборот, ищет путей расположить их к себе, убедить, привлечь, породнить, слить с собою. Несмотря на благоприятные слухи о поведении казаков, может быть, слегка и преувеличенные, толпа к коннице относится все же с опаской. Кавалерист воздымается высоко над толпой, и его душа отделена от души демонстранта четырьмя ногами лошади. Фигура, на которую приходится глядеть снизу вверх, кажется всегда значительнее и грознее. Пехота – тут же, рядом, на мостовой, ближе и доступнее. К ней масса старается подойти вплотную, заглянуть ей в глаза, обдать ее своим горячим дыханием. Большую роль во взаимоотношениях рабочих и солдат играют женщины-работницы. Они смелее мужчин наступают на солдатскую цепь, хватаются руками за винтовки, умоляют, почти приказывают: «Отнимите ваши штыки, присоединяйтесь к нам». Солдаты волнуются, стыдятся, они тревожно переглядываются, колеблются, кто-нибудь первым решается, и – штыки виновато поднимаются над плечами наступающих, застава разомкнулась, радостное и благодарное «ура» потрясает воздух, солдаты окружены, везде споры, укоры, призывы – революция делает еще шаг вперед.

Николай прислал из ставки телеграфное повеление Хабалову «завтра же» прекратить беспорядки. Воля царя совпадала с дальнейшим звеном хабаловского «плана», так что телеграмма послужила лишь дополнительным толчком. Завтра должны будут заговорить войска. Не поздно ли? Пока еще сказать нельзя. Вопрос поставлен, но далеко еще не решен. Потачки со стороны казаков, колебания отдельных пехотных застав – лишь многообещающие эпизоды, повторенные тысячекратным эхом чуткой улицы. Этого достаточно, чтобы воодушевить революционную толпу, но слишком мало для победы. Тем более что есть эпизоды и противоположного характера. Во второй половине дня взвод драгун, будто бы в ответ на револьверные выстрелы из толпы, впервые открыл огонь по демонстрантам у Гостиного Двора: по донесению Хабалова в ставку, убитых трое и десять ранено. Серьезное предупреждение! Одновременно Хабалов пригрозил, что все рабочие, состоящие на учете как призывные, будут отправлены на фронт, если до 28-го не приступят к работам. Генерал предъявил трехдневный ультиматум, т. е. дал революции больший срок, чем ей понадобится, чтобы свалить Хабалова и монархию в придачу. Но это известно станет только после победы. А вечером 25-го никто еще не знал, что несет в своем чреве завтрашний день.

Постараемся яснее представить себе внутреннюю логику движения. Под флагом «женского дня» 23-го февраля началось долго зревшее и долго сдерживавшееся восстание петроградских рабочих масс. Первой ступенью восстания была стачка. В течение трех дней она ширилась и стала практически всеобщей. Это одно придавало массе уверенность и несло ее вперед. Стачка, принимая все более наступательный характер, сочеталась с демонстрациями, которые сталкивали революционную массу с войсками. Это поднимало задачу в целом в более высокую плоскость, где вопрос разрешается вооруженной силой. Первые дни принесли ряд частных успехов, но более симптоматического, чем материального, характера. Революционное восстание, затянувшееся на несколько дней, может развиваться победоносно только в том случае, если оно повышается со ступени на ступень и отмечает новые и новые удачи. Остановка в развитии успехов опасна, длительное топтание на месте гибельно. Но даже и самих по себе успехов мало, надо, чтобы масса своевременно узнавала о них и успевала их оценить. Можно упустить победу и в такой момент, когда достаточно протянуть руку, чтобы взять ее. Это бывало в истории.

Три первых дня были днями непрерывного повышения и обострения борьбы. Но именно по этой причине движение достигло того уровня, когда симптоматические удачи становились уже недостаточными. Вся активная масса вышла на улицы. С полицией она справлялась успешно и без труда. Войска в последние два дня уже были втянуты в события: на второй день – только кавалерия, на третий – также и пехота. Они оттесняли и преграждали, иногда попустительствовали, но к огнестрельному оружию почти не прибегали. Сверху не торопились нарушать план, отчасти недооценивая то, что происходит, – ошибка зрения реакции симметрично дополняла ошибку руководителей революции, – отчасти не будучи уверены в войсках. Но как раз третий день, силою развития борьбы, как и силою царского приказа, сделал неизбежным для правительства пустить в ход войска уже по-настоящему. Рабочие поняли это, особенно передовой слой, тем более что накануне драгуны уже стреляли.

Конец ознакомительного фрагмента.